Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Братки действительно, в отличие от блатных «воровского хода», казались молодыми, красивыми (точнее, у нас за молодость и красоту традиционно принимали здоровье, подчас избыточное), буйными, распахнутыми в мир — в противовес сектантскому мировоззрению профессиональных урок, да и революционеров. Они были своими («Я Славку-то Грача еще вот с таких помню»), однако рискнувшими и преступившими, что страну пугало и завораживало одновременно.

Чем все кончилось — слишком известно; социокультурная роль братков в том, что прививка от робин-гудовского романтизма населению была сделана.

В 2009–2010 годах в связи с перечисленными событиями сферы культуры, криминала и общественных движений ее действие закончилось. 90-е возвращаются, кудахчут вслед за циничными пропагандистами глупые наблюдатели, наслаждаясь обывательскими страхами. А они и не проходили — просто выросли поколения, чтобы наступить на те же грабли конфликта с вертикалью и тоски по благородному разбойнику.

Показательно, что все эти годы ни в чутком Голливуде, ни в отечественном кино (телемылом я не интересуюсь) о Робин Гуде ничего слышно не было. «Робин Гуд. Принц Воров» с Кевином Костнером символично вышел в 1991 году, фильм Ридли Скотта — в 2010-м.

Возвращайся, сделав круг.

Есть устойчивое ощущение, что лишние люди великой русской литературы вкупе с авторами и ближним кругом жили не в огромной России, а в скромных размеров коммуналке. Или в центровой кофейне.

Александр Сергеевич учил Онегина отличать ямб от хорея и, как известно, ничего не добился, поскольку стиховедению Евгений предпочитал тусовки с пушкинскими приятелями. В тургеневском Рудине современники легко угадывали Михаила Бакунина, в Печорине главный читатель того времени — император Николай Павлович — без труда прозрел самого романиста Михаила Лермонтова.

В очерке, посвященном Владимиру Путину как типу историческому, я намеренно не провел параллелей между николаевской эпохой и путинскими нулевыми. Во-первых, они на поверхности, во-вторых, гораздо интересней здесь сходство чисто литературное.

Так, принципиальна в плане аналогий кавказская тема, получившая в постсоветской России свежие импульсы: «На Кавказе тогда война была», — справедливо сообщает Лев Толстой. А еще невиданная даже по российским меркам коррупция и ползучая исламизация, проявление вождей-харизматиков и растленных западных нравов — словом, экшн, который бери горстями и вставляй в книжку.

Любопытно, что кавказская тема оказалась близка полярным подчас писателям — патриарху мистико-патриотической прозы Александру Проханову и либеральной пассионарии Юлии Латыниной. Особая статья — авторы кавказского происхождения Герман Садулаев и Алиса Ганиева, ныне проживающие, впрочем, в метрополии: первый — в Питере, вторая — в Москве. Различия между условными писательскими тандемами чрезвычайно заметны, но сходства принципиальней: едва ли не основные мотивы кавказской прозы — имперская ностальгия и колониальная эсхатология.

Другое и главное, и, кстати, тоже вовсе не лишенное кавказских аллюзий: в последнее десятилетие в русской словесности вновь мощно зазвучал мотив лишнего человека. Пропущенный, естественно, через достоевский психологизм, мистический эротизм Серебряного века и теперешний профессиональный цинизм. Показательно, что главные герои лучших книг о «новых лишних» («Околоноля» Натана Дубовицкого, «Черная обезьяна» Захара Прилепина, «Информация» Романа Сенчина, «Немцы» Александра Терехова) — журналисты в широком смысле, в том числе из подотрядов издателей, пиарщиков, медиабайеров, руководителей пресс-служб.

Каждому времени — свои печорины.

В классических текстах о «лишних» основным был мотив онтологического диссонанса мелких движений русской жизни с души высокими порывами. В наши общие нулевые принципиально полное соответствие реалий, балансирующих на грани абсурда и распада, с непростой внутренней жизнью героев.

Общеизвестны сложные и подчас двусмысленные отношения Пушкина и Лермонтова с III Отделением, которое — в разговорах о национальных гениях — приобретает черты не столько царской спецслужбы, сколько советского Главлита или аксеновской, из романа «Скажи изюм», ГФИ — Государственной фотоинспекции. Впрочем, на правах меньшого братца-классика в эту, почти родственную коллизию просится и Тургенев — иначе с чего б ему после каждого шухера убегать в Баден-Баден?

Столь же тесным и загадочным образом литературу о «новых лишних» цементирует фигура Владислава Суркова — первого замглавы кремлевской администрации в течение первого и второго путинского президентства и почти полного — медведевского (до января 2012 г.) Ныне — вицепремьера по инновациям.

Авторство романа «Околоноля» продолжают убежденно приписывать Суркову, в «Черной обезьяне» Прилепина Сурков — прототип властного персонажа, экспериментирующего с детской агрессивностью. Герой «Информации» Сенчина в путинской Москве сталкивается то с «Нашими», то с «несогласными» — те и другие были, хоть и по-разному, предметом попечения могущественного идеолога. Наконец, Эбергард — герой тереховских «Немцев» — своеобразный сурковский коллега в Москве лужковской.

Однако в таком формате наш обзор рискует обернуться назойливой каталогизацией. А ведь выдающиеся тексты вкупе с незаурядными авторами заслуживают более подробного и последовательного разбора. Из этой мозаики, надеюсь, возможным будет кое-что понять о времени, его контекстах и обитателях.

Все до единого поколения XX века полагали себя потерянными. Настроения поменялись на рубеже тысячелетий, неизменно лестные идентификации вернулись к старым добрым, точнее, к новым и недобрым лишним.

Роман имеет подзаголовок gangsta fiction, а таких, как я, немногих россиян, прочитавших его в оригинальной полиграфической версии, должно быть десять тысяч. Таков тираж.

На самом деле их, конечно, больше. Проект осуществлен по принципу «прочти и передай товарищу». Ни о допечатках тиража, ни о новых изданиях ничего не слышно. Видимо, так было задумано. Читают и передают.

Мне, например, «отложил» нумер московский продвинутый друг, заявлявший, будто сам читать не будет, но, вручая раритет, признал, что не удержался. За этим моим экземпляром в Саратове была очередь. Небольшая, человека четыре.

Но прочитавших все равно немного. Живьем (если не считать литераторов) я видел двоих и с ними поговорил о романе. Один — авангардный композитор из столицы, второй — высокопоставленный региональный чиновник.