Алексей Колобродов - Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Как-то не замечено, что в романе сама идея сверхчеловека основательно спародирована, а триумф воли, заявленный Егором вначале, со скрежетом ломается о внутреннюю цельность персонажа, столь пронзительно освистанную критиками.

По сути история получается не пелевинская, а печоринская. Печаль не светла, а с горьким привкусом «Думы» того же Лермонтова. Автор «Околоноля» с другого конца подходит к магистральным темам сегодняшней русской литературной моды. К трагической неприкаянности человека поколения сорокалетних и его одиночества среди словесных прибамбасов и гламурных побрякушек. К обреченности интеллигента, уставшего менять себя и не знающего, с какого всеобщего конца приступить к изменению окружающего мира…

Если Натан Дубовицкий — действительно тот, о ком мы подумали, роман «Околоноля» многое объясняет. Не только в авторе.

Когда пошли разговоры о Прилепине, я зачислил его по разряду экологических ниш. Нацбольский писатель, почему нет, прикольно… Как у Аксенова в «Острове Крым»: «Есть уже интересные писатели яки, один из них он сам, писатель Тон Луч»…

А Захар работал и демонстрировал все с точностью до наоборот: не изоляцию, но экспансию. Знание 14 ремесел, как один известный русский царь. Оказалось, что он умеет в литературе почти все. Ну или очень многое.

Помимо литературы он занимается журналистикой, просветительством, активен в ЖЖ-сообществе и вообще Сети, выступает собирателем и каталогизатором стихов Лимонова и собственного литературного поколения: подводит под него идейную базу вкупе с историческим фундаментом.

Аналогия с Максимом Горьким напрашивается сама собой. Не я ее придумал — предложили некоторые критики, правда, в узком случае «Саньки». Подозреваю, кстати, что к литературному наследию Алексея Максимыча Захар скорее равнодушен.

Из современников Прилепину ближе всего Дмитрий Быков (кстати, автор хорошей книги о Горьком) — именно как литератор-многостаночник, единомышленник в плане идей и репутаций, распахнутого восприятия реальности. Но у Захара куда более яростный темперамент, он обладает цельным мировоззрением, в отличие от Быкова, которому хороший, но нетвердый вкус его заменяет. Ни в коей мере не пытаюсь противопоставить друг другу двух отличных авторов, да и вряд ли это у кого-нибудь получилось бы. Дело в другом: именно Быков, высоко оценивший роман «Черная обезьяна», первым заговорил о параллелях не с Горьким, а с Достоевским.

Издатели и критики повысили «Черную обезьяну» до романного статуса, в то время как сам автор называл ее повестью.

Дело, думаю, не столько в скромности, сколько в точности. Наверное, по замыслу писателя, жанровая определенность и подчиненность авторской воле — в русской традиции «повесть» по сравнению с романом имеет более жесткую структуру и, так сказать, сильнее привязана к создателю — обозначают и преемственность, и некое особое, неглавное, но важное место «Черной обезьяны» в общем доме прилепинской литературы.

Разговоры о том, будто «ЧО» — неожиданность, эксклюзив, без вершков и корешков в прежней прозе Захара — ерунда. Новая книга — своеобразное продолжение романа в новеллах «Грех» и его прямая антитеза.

«Грех» — книга, по нашим временам, удивительно светлая, сюжет которой не выстроен, а творится на глазах из самого вещества и аромата прозы. Это хроники Эдема до грехопадения, бурно зеленеющее древо жизни, при том что рай этот не в космосе, а на земле и открыт всем пыльным бурям и грязевым дождям нашего мира. «Черная обезьяна», минуя сам момент изгнания из рая, показывает и пытается объяснить мир постфактум. Когда в муках и поте лица — и труды, и хлеба, и дети. «Грех» — распахнутое приятие мира и любовь к сущему; «ЧО» — декларируемая ненависть к «человечине» и болезненный интерес к жизни в пограничных ее проявлениях. Почти незаметный в процессе, но впечатляющий результатом поворот стилистического винта: от живописной легкости в «Грехе» до чеканного мастерства в «Обезьяне» — автор похож на старого рабочего из Гумилева — поэта, активно цитируемого в повести.

Заметна перекличка и с другими текстами Захара — писатель-баталист («Патологии»; рассказы «чеченского» цикла) доводит до некоторого мрачного изящества манеру военного прозаика. В голливудско-гомеровско-гайдаровском варианте, с привкусом альтернативной истории — рассказ о штурме античного города; в экзотических наркоафриканских трип-декорациях (привет Александру Проханову) — еще одна вставная новелла, и даже в казарменном, с портяночным духом бытописательстве.

Один из основных мотивов романа «Санькя» — вечного возвращения в исчезающую деревню — в финале «Обезьяны» хмуро и по-черному не просто спародирован, но развернут с обратным знаком: герой исчезнет еще раньше, чем русская деревня.

Да и сюжет «ЧО» — стопроцентно прилепинский, пацанский и бойцовский: журналист и писатель, вхожий до поры в высокие кабинеты и секретные лаборатории (описанные без деталей, схематично), занялся проявлениями детской жестокости. В ответ жестокость этого мира деятельно занимается им.

Отечественные критики со своим рудиментарным морализмом (если писатель у нас — второе правительство, то критика — центральный аппарат полиции нравов) поспешили героя «Обезьяны» обмазать в дегте и обвалять в перьях, обречь на распад и товарищеский суд. Пьянствует, дескать, вступает в связи с женщинами (в том числе падшими), разрушает семью и бьет по голове братьев наших меньших. Чисто застойные парторги.

Понятно и возможно, что в силу известной литературной традиции автор, что твой Достоевский, выпускает погулять собственную подсознанку, попастись фобии и почесать комплексы. Однако, воля ваша, ничего запредельно аморального в намеренно безымянном герое «ЧО» я не увидел. Более того, не увидел и того, что, с отвращением листая жизнь свою, нельзя не заметить в себе самом — даже невооруженным глазом.

А разве у вас не было окраинного детства с домашним зверинцем и старшими друзьями-хулиганами? Армии и попыток откосить на дурку? Семейных разборок после прочтения смс-X-файлов с битьем чашек, лиц и мобильных? Изнуренных жен и ветреных любовниц? Разбитых физиономий — своих, чужих и вовсе посторонних? Тупой зубной боли в сердце при воспоминаниях о невесть где обитающих детях?

Было, но не всё? Тогда надо начинать не с Прилепина, а с истории побиваемой камнями блудницы.

С рудиментарным морализаторством у рецензентов причудливо рифмуется тревожное ожидание авторского подвоха. Даже на уровне названия. Каждая вторая из уже появившихся рецензий на «Черную обезьяну» начинается неполиткорректным вздохом облегчения: это не то, что вы подумали, не про хачей и ниггеров… А мы и не думали. Я, например, полагал, что речь просто о неких злобных приматах (человека не исключая). Оказалось — об игрушке. Но можно, конечно, взять и шире.