Теодор Драйзер - Статьи и выступления

Что меня, однако, чрезвычайно интересует — так это кажущаяся двойственность Твена, ибо на самом деле было, конечно, не два Марка Твена, а один. С самого начала был, конечно, лишь Твен, окруженный условностями, которому до сорока лет не удалось прочитать «Дневник» Пэписа и чей напряженный интерес к Спенсеру, Дарвину, Гексли, возникший после его первого путешествия за границу («Простаки за границей», 1869), привел его, хотя и не сразу, к знакомству с жрецами литературы и науки Восточной Америки, к женитьбе на девушке из консервативной и богатой семьи Ленгдон, жившей в Нью-Йорке, к дружбе с такими консерваторами и моралистами, как Вильям Дин Хоуэлс, Чарльз Дадли Уорнер, Томас Бейли Олдрич и, конечно, Харпер и братья, и к созданию таких умеренных по своему социальному протесту книг (некоторые места в них, правда, были выпущены издателем), как «Принц и нищий», «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», но отнюдь не таких, как «Личные воспоминания о Жанне д'Арк» или вышедшие значительно позднее «Человек, который совратил Гедлиберг», «Таинственный незнакомец» или «Что такое человек». Как я уже говорил, последние две книги, хотя и были написаны в 1898 году, не были опубликованы при жизни Твена. И его современники не дожили до выхода в свет этих книг.

Чего же так боялся Твен? Ведь его современниками были — Золя, пользовавшийся не меньшей славой, Д’Аннунцио, Чехов, Достоевский, Мопассан, Стриндберг, Ибсен. И Твен, конечно, слышал об Уитмене и о Германе Мелвилле, подвергшемся остракизму за свой роман «Тайпи», и, конечно, о Максиме Горьком, хотя, когда в 1906 году Горький прибыл в Америку, ни Твен, ни Хоуэлс не присутствовали на приеме в честь его — им не позволяли этого их репутация и общественное положение. И все-таки Твен создал не только «1601», но и рассказы, которые, по мнению его издателей, никогда не должны быть опубликованы! И дочь Твена, Джейн, писала, что «дома он много говорил о серьезных вещах и лишь изредка вставлял шутливые замечания».

Письма его к друзьям из Восточной Америки, к жрецам науки и к сильным мира сего были другого рода.

Я подозреваю, что социальные силы и условности, во власти которых очутился Твен после своего раннего литературного успеха и женитьбы, оказали такое влияние на этого отзывчивого и чуткого, но порой, пожалуй, слабохарактерного гуманиста, что на некоторое время совершенно отвлекли его от реалистического, так сказать, по-достоевски серьезного изображения пережитков прошлого, жестокостей и человеческих страданий, которые в сущности наиболее интересовали его. Я думаю, что именно к этим темам обратился бы Твен, если бы не шумный и поверхностный успех, который создала ему как гениальному юмористу американская тупоголовая публика. (Под этим я подразумеваю почти всех американцев того времени.) Твен был слишком мягкосердечным человеком, он был одним из самых чутких гуманистов, и, как таковой, сам являлся нагляднейшим опровержением худших обвинений, направленных им против человека.

Твен родился в 1835 году в стране, на юге которой существовало рабство, а на западе пробивали себе дорогу первые поселенцы. В Америке того времени — и это не могло не иметь влияния на умонастроение Твена — общее положение несколько смягчалось, а кое-где даже приукрашивалось благодаря неисчерпаемым природным богатствам страны, а также оптимистическому взгляду на развитие ее экономики, порожденному этими богатствами и продолжавшимся расширением ее границ. Но даже если это и так, Твен не мог не знать о развращенности нравов, о несправедливостях, лишениях и страданиях большинства окружавших его людей.

Не забывайте, что в детские годы Твена рабство было обычным явлением в Миссури, Флориде и Ганнибале и что в юности он видел, как он сам рассказывает, негров-рабов — мужчин, женщин и детей, прикованных друг к другу цепями и ожидающих на берегу Миссури парохода, на котором их должны были отправить на юг для продажи. И среди этих мужчин, женщин и детей были такие, которых разлучили с женами, мужьями и родителями. Однако во всех своих описаниях Америки, за исключением приведенных выше строк из автобиографии, Твен нигде ни разу не говорит об этом с возмущением, что не помешало ему позже трогательно писать о принце и нищем и о том, что переживал или мог переживать принц, познакомившись чисто случайно с нищетой! Более того, он мог трогательно и прекрасно, даже трагически изображать страдания Жанны д'Арк, описывать, как мучили крестьян при династии Романовых! Но он не описал, например, ни одного эпизода Гражданской войны, в которой он не принимал участия, если не считать попытки организовать волонтерский отряд, ничем себя так и не зарекомендовавший. Самое большее, что он сделал для негров, это выступил против «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу и создал образ негра Джима, который вместе с Гекльберри Финном находился на плоту, где разыгрывались мастерски описанные сцены юности Гекльберри Финна.

Но почему? Ведь несмотря на свою склонность к юмору, Твен был еще и реалистом, и притом реалистом совершенно исключительным. Стоит только перелистать такие книги, как «Простаки за границей», «Налегке», «Том Сойер», «Гекльберри Финн», «Позолоченный век», чтобы на каждой странице, в каждой сцене найти блестящие описания окружавшей его жизни, и это несмотря на бробдингнегский юмор Твена [5] Бробдингнеги — жители страны великанов, куда попал Гулливер во время своего второго путешествия. См. Дж. Свифт: «Путешествия Гулливера». .

Едва ли нужно напоминать историю удач и неудач семьи полковника Селлера, где, несмотря на чрезвычайно комическое изображение честолюбивых устремлений полковника и средств, к которым он прибегал, в волнующем рассказе о судьбе его, судьбе его жены и детей отчетливо звучит печаль.

В «Налегке» Твен дает сильную, яркую картину фантастической и все же совершенно реальной эпохи американской истории. Правдивая, поразительно смешная карикатура на фоне хладнокровно изображенной действительности, трагедия охваченного серебряной лихорадкой города и в то же время весь комизм положения останутся навеки правдивой картиной для любознательного потомства. Вспомните вражду между Грэнджерфордами и Шепердсонами в «Гекльберри Финне» и весь ее трагизм, несмотря на юмористическое описание событий. Легкий поворот пера в каком-либо месте этого повествования, и получился бы рассказ, который поражал бы, ужасал, волновал и увлекал самых страстных любителей реалистической правды. То же можно сказать и о сцене, изображающей полковника Шерборна, обращающегося с речью к толпе, которая пришла линчевать его. Здесь нет юмора — только суровая, беспристрастная, правдивая картина, где показан мужественный человек, противостоящий безрассудной, обезумевшей толпе. Эта сцена могла бы быть написана и Бальзаком, и Толстым, и Салтыковым. Здесь Твен не поддается своей склонности к юмору, к преувеличенным шуткам, — в своих серьезных писаниях Твен выступал всегда как реалист, и притом великий реалист. Однако вследствие этой своей склонности к карикатуре и преувеличению, преобладавшей у него в молодые годы и в начале его зрелого творчества, он лишь постепенно переходил к более спокойной манере своих позднейших произведений. Иногда хотелось бы, чтобы Твен, подобно Шекспиру, сумел найти правильную пропорцию между подлинной трагедией и фантастической нелепостью и в увлекательном описании американской жизни правдиво передал бы современную ему действительность такой, какой он ее знал.