Андрей Немзер - Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

Успешней так успешней. В чем? Не спрашиваю, ибо надлежащей «сложной гибкости натуры» у меня нет. И вряд ли когда-нибудь появится. Когда-то «матиссообразная» проза (только несравненно лучше сделанная) казалась мне интересной, потом – страшно раздражала. Теперь вызывает лишь неудержимую зевоту. Как писал сочинитель, невероятным сходством с которым Иличевский зачем-то одарил своего – безыдейного – бомжа Вадю, Не то беда… Беда, что скучен твой роман.

О «Редких землях» Василия Аксенова («Октябрь», № 2–3; одновременно роман, как водится, выпущен «Эксмо», а потому размещен в больших московских магазинах на привилегированных стойках) писать нет сил. О том, что великолепный Гена Стратофонтов, переименованный в Гена Стратова, прошел сквозь позднесоветский комсомол, стал нашенским супермиллиардером (со всеми вытекающими печальными последствиями), я в предыдущем обзоре уже доложил, а дальше… Что не скажешь, выйдет косо. Ругать Аксенова охотники и без меня сыщутся. Облизывать классика с унылым подобострастием – тоже. Можно (должно) констатировать: роман очень аксеновский. (Но это ничего не значит – очень аксеновским был, к примеру, и предыдущий, совсем провальный, «моcквакающий» опус.) Благородство писателя, сочувствующего осужденному олигарху и сохраняющего здоровое отвращение к советской власти и ее последышам, для меня сомнению не подлежит. Оспаривать аксеновские соображения о новейшей истории России вообще и роли в ней комсомола в частности (по мне – омерзительной, вне зависимости от того, любили ли последние младофюреры джаз и джинсы и что с ними сталось потом) – нелепо: роман не трактат. Цепляться к не всегда удачным шуточкам, кокетливому самолюбованию и страсти к фирмовому шмотью – и вовсе идиотизм. Всегда это у Аксенова было, но далеко не всегда погоду делало. Не делает и в «Редких землях». Модных барских прибамбасов там выше крыши, но героям и автору от того легче не становится. Плохо все кончилось – хоть и на чарующем морском берегу.

«Должен признаться, что не ожидал такого грустного финала. Все как-то грезился некий вызов, что-то вроде победы, встреча не призраков, а живых, волна какого-то отпетого героизма, смесь мягкой грусти с жесткой иронией; в этом роде. Увы, за пять страниц до конца все повернулось иначе. Так уж не раз случалось в моей практике сочинительства романов. Не только характеры показывают свой нрав, противится и композиция. Роман разваливается и тем самым свершается. «“Редкие земли” обретают ритм и поэтический слог», – так пишет Аксенов, уже угробивший своих любимых героев. То ли издеваясь над собой, то ли все же пытаясь выдержать хорошую мину при сомнительной игре. «Свершается» ли «развалившийся» роман при переходе от неровной прозы к неумелым (возможно, призванным тронуть наивностью) стихам, вопрос спорный. Блажен, кто верует, тепло ему на свете… Что не отменяет другой постоянно актуальной поэтической строки – той, что вынесена в заголовок. И имеет отношение не только к фабуле «Редких земель».

P. S. После этого текста журнальных обзоров в 2007 году я не публиковал. Нет, никакого зарока не давал, дверью хлопать не собирался, билет возвращать – тем паче. Просто ничегошеньки у меня в привычном (с марта 1993 года этим делом занимаюсь – почти без перерывов) жанре не получалось. Больше всего я напоминал себе того студента, который на экзамене по истории словесности, отказавшись сообщить не в меру любопытному преподавателю, кто же именно убил Ленского и стяжал любовь Татьяны, уныло мямлит: Ну я же читал… Вот и я «читал». И несколько раз пробовал отчитаться за прочитанное. И уговаривал себя, что, мол, и тот рассказ неплох, и эту статью упускать из виду не следует, и стихи тоже вполне «ничего себе». Только категорически не хотели складываться буквы в слова, слова – в предложения, а предложения – в абзацы. Кое-что на эту тему будет сказано дальше (см. например, монологи «Обходной маневр» и «Иные нужны мне картины. И разговоры» и пародийно «объективную» часть «итогового» раздела этой книги). Кое-что, видимо, не будет выговорено никогда. Пожалуй, и самому мне не все в этом вдруг случившемся «кризисе обзорного жанра» до конца понятно.

Сколько времени кризис этот протянется – не знаю. Сетовал я в начале года (см. «Все яблоки, все золотые шары») на исчезновение «Периодики» Андрея Василевского в «Новом мире». Даже, как помните, решительный протест заявлял. Полгода Василевский держал паузу, где-то в начале июля я совсем было вознамерился публично осмыслить его роковое молчание (а заодно почтить нелицемерной панихидой прошлые свершения), но тут-то рубрика, к моей и, надеюсь, не только моей радости, возобновилась во всей своей красе. Так что как знать – в литературной жизни всякое случается. Или не случается.

Олег Чухонцев стал третьим – после Александра Кушнера (2005) и Олеси Николаевой (2006) – лауреатом национальной литературной премии «Поэт». Мог бы стать первым или вторым, с меньшей вероятностью – четвертым или пятым, но едва ли более «поздним». Дело тут не в составе жюри, где трудятся достаточно разномыслящие критики и историки словесности (Ирина Роднянская, Дмитрий Бак, Николай Богомолов, Яков Гордин, Александр Лавров, Самуил Лурье, Владимир Новиков, Сергей Чупринин и ваш покорный слуга) и поэты, уже удостоившиеся престижной награды (таким образом, ежегодно коллегия прирастает одним судьей). Почти уверен, если бы премией «Поэт» ведала другая критико-филологическая команда, проблема Чухонцева разрешилась бы точно так же. Годом раньше, годом позже, но в группу «первых» лауреатов он войти должен был при любой погоде. Характерно, что год назад, когда решение жюри отозвалось довольно бурным выплеском отрицательных эмоций, имя «обойденного» Чухонцева вспоминалось едва ли не чаще всех прочих.

Чухонцев никогда не был тем, кого в старину называли «центральными фигурами», а теперь именуют «культовыми персонажами», но его значимое присутствие в русской поэзии ощущалось как непреложный факт по крайней мере с середины шестидесятых. Его скупо печатали; после появившегося в «Юности» крамольного «Повествования о Курбском» на несколько лет вовсе «отменили» (дозволив, впрочем, публиковать переводы); первая тоненькая, жестко обкорнанная книжица (с горьким и внятным названием «Из трех тетрадей») увидела свет накануне сорокалетия автора (1976)… Да и дальше – вплоть до перестроечного, поневоле приправленного политикой, «реабилитанса» – обычному читателю поэтический корпус Чухонцева был доступен далеко не в полной мере. Но – шлюсь на собственный опыт – всякое стихотворение, чудом досягнувшее «законного» тиснения или вынырнувшее самиздатским листком, било прямо в душу. То были стихи предельно современные – и обращенные в вечность, точно свидетельствующие о нашем «здесь и сейчас», но отнюдь в них не замыкающиеся, резко отменяющие – как и надлежит истинной поэзии – лживо-тоскливые антитезы «гражданственности» и «интимности», «традиционализма» и «новаторства», «почвенности» и «всемирности». Думаю, никто с такой остротой не сказал о муке издевательски ласковой и изуверски подлой несвободы «вегетарианских» времен, как Чухонцев в диптихе «Похмелья», поэме «Однофамилец», стихотворении («в известном роде») «Поэт и редактор», «Прощанье со старыми тетрадями…», «Двойнике», где, случайно увидев чистильщика сапог, молча гордящегося своим сходством со Сталиным, и прозрев его сталинские кровавые мечтания, поэт выдыхнул: