Алексей Цветков - Атлантический дневник (сборник)

Когда мы говорим, что 11 сентября мир резко и навсегда изменился, в нашем утверждении спрятана неявная условная конструкция, суждение по модели «если – то». Мир изменится в том случае, если общество, на которое совершено нападение, найдет в себе ресурсы, еще не разъеденные универсальным цинизмом, который ему прививали на протяжении полутора веков. Сделать это будет невообразимо трудно, потому что традиция и обычай подобны фарфоровой чашке, разбив которую ее уже не соберешь из кусков и не склеишь как новую, а новую в домашних условиях изготовить трудно.

Первый ответ на атаку был практически рефлекторным: Америка вывесила флаги. Но это был и последний ответ, потому что другого в запасе пока нет. Постмодернизм – это изнанка плюрализма, а сражаться до последней капли крови за плюрализм, за право соседа иметь мнение не только отличное от моего, но и прямо ему противоположное, нелегко – мы этого еще практически никогда не пробовали. До сих пор мы всегда сражались за вечное и непоколебимое, подточенное сегодня и Джеймисоном с Лиотаром, и Барнемом с Бендером. Трудно похвалить постмодернизм, но, если мир действительно изменился и мы вновь обретем утраченные и обязательные для всех устои, террористы вправе праздновать победу. Мир должен остаться таким, как есть, с обезьяньей русалкой в балагане и слоном на Бруклинском мосту. Миру важно остаться несерьезным. Каждый, кому вздумается убрать кавычки, пусть делает это для себя и по собственной воле.

Два с лишним десятка лет назад, когда я постигал в американской аспирантуре российскую филологию, программа во многом совпадала с советской, за естественным исключением идеологических дисциплин, всех этих вариантов научного утопизма и обскурантизма. Но кроме этих сомнительных минусов были и несомненные плюсы, замечательная научно-критическая литература русской эмиграции, в ту пору закрытая для бывших соотечественников, запертая в бункерах спецхрана, а то еще и в чужом языке. Это были работы Константина Мочульского, Петра Бицилли и многих других, но жемчужиной всей этой коллекции была, несомненно, «История русской литературы» Дмитрия Мирского, написанная в середине 20-х годов и, в отличие от десятков произведений подобного рода, не утратившая ценности и уникальной свежести по сей день. Думаю, что даже сегодня эта книга известна в России гораздо меньше, чем того заслуживает.

Впрочем, фигура автора в данном случае еще интереснее его трудов. Дмитрий Мирский был одним из самых ярких представителей послереволюционной русской диаспоры – не узником эмигрантского гетто, как большинство других, а деятельным и полноправным участником британского культурного процесса того времени. Его странная судьба была в центре общего внимания: необъяснимый дрейф от белогвардейской идеологии в сторону марксизма, а затем неожиданное и роковое возвращение в Советскую Россию, навстречу неизбежной гибели.

Известный британский писатель и журналист Мэлком Маггеридж, встречавшийся с Мирским уже после его возвращения в СССР, сделал его прототипом героя одного из своих романов и уделил ему немало внимания в мемуарах под названием «Хроника времени, растраченного попусту».

Филология не принадлежит сегодня к ведущим расходным статьям российского бюджета, но Мирскому вторично повезло на его второй родине, которую он так трагически покинул. В издательстве Оксфордского университета вышла книга профессора того же Оксфорда Джералда Смита, одного из ведущих западных славистов, под названием «Д. С. Мирский: русско-английская жизнь». У меня нет сведений об откликах в России, но в Америке, в журнале New Criterion, помещена развернутая рецензия на эту книгу, написанная ветераном художественной и литературной критики Хилтоном Кремером. Поскольку сама книга, как это типично для сегодняшних академических изданий, стоит несусветные 110 долларов, я, наверное, не скоро смогу ознакомиться с ней в полном объеме, но из отрывков, найденных в Интернете, и из текста рецензии можно составить некоторое впечатление.

Начнем с этих странных инициалов: Д. С. Полное имя нашего героя – Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, и в самом имени уже заложен элемент жизненной трагедии. Этот княжеский род, так называемый «сиятельный», принадлежит к числу немногих, восходящих к самому Рюрику. Отец Дмитрия, Петр Данилович, был до известных пор одним из столпов царского режима, губернатором, генерал-губернатором, а затем министром внутренних дел в начальной фазе первой русской революции, инициатором так называемой «эпохи доверия», когда была проведена амнистия, ослаблена цензура и разрешены земские съезды. После Кровавого воскресенья нужда в таком доверии отпала, и Святополк-Мирский получил отставку. Его сын, родившийся в 1890 году, был до революции типичным представителем интеллигенции Серебряного века, писал стихи, изучал восточные языки.

История идеологического дрейфа Дмитрия Мирского в эмиграции вкратце обрисована в уже приведенном отрывке из мемуаров Маггериджа. В числе его лондонских знакомых были поэт Томас Элиот, писатели Олдос Хаксли и Вирджиния Вулф, философ Бертран Рассел и многие другие светила. Он преподавал в Лондонском университете, его «История русской литературы», опубликованная в двух томах, а затем сокращенная до одного, была принята весьма благожелательно и до сих пор регулярно публикуется в англоязычном мире, издание за изданием. Владимир Набоков, известный своей исключительной скупостью на похвалы, считал эту книгу «лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский». Сейчас, многие десятки лет спустя, я могу твердо присоединиться к этому мнению.