Алексей Зверев - Другая музыка

Сегодня уже ни для кого не секрет, что кризис «новой левой» начался задолго до парижских соглашений по Вьетнаму, задолго до того, как одно за другим начали закрываться радикальные «подпольные» издания (в 60-е годы только в Нью-Йорке их выходило более 20) и в университетских городках установился относительный порядок. Кризис был неизбежен уже в силу того, что «новая левая» с самого начала выступила как типичное леворадикальное движение, не чуждое веяний маоизма и троцкизма и повторявшее все хорошо известные ошибки подобных движений: отказ от союза с «обуржуазившимся» рабочим классом, установку на «революцию» в культуре, которая будто бы должна предшествовать социальной революции, тактику, позаимствованную из арсенала анархистов, призывы к «моральному и сексуальному бунту» (Маркузе). рассматриваемому как единственное средство избежать самой главной опасности — «консерватизма восприятия и переживания», и т. п.

Джеймсу Кьюнену было смешно слушать выступление по радио бывшего шефа ФБР Гувера, сказавшего, что бунтующие студенты — такая же угроза Америке, как коммунисты: «Мы-то думали, что коммунисты — это закосневшая группка, которая по сравнению с нами вообще безвредна». «Новая левая» отреклась от наследства «старой левой» и обвинила ее в десятках смертных грехов — догматизме, бездеятельности и пр. Но перед лицом серьезных общественных проблем она оказалась в общем беспомощной, как истинные ее предшественники, «розовые» либералы предвоенной эпохи, — перед лицом развернутого наступления реакции в маккартистские времена.

«Новую левую» раздирали внутренние противоречия. Да и как можно было примирить маоистскую «Прогрессивную трудовую партию» или троцкистский «Социалистический альянс молодежи» с последователями апостола «наркотической свободы» Тимоти Лири и сторонниками новомодного лозунга «власть секса»? Она ограничивалась критикой настоящего и более чем туманно высказывалась о путях, ведущих к иному будущему. У ее приверженцев эмоции явно брали верх над мышлением. Она с презрением отворачивалась от «средних классов» и их «прилизанной благопристойности», не замечая, что тем самым замыкает сферу своей деятельности студенческими общежитиями и клубами, где собираются интеллектуалы. Она всерьез верила, что миллионы юнцов, раскуривающих сигареты с марихуаной и штурмующих залы, где проходили концерты «Роллинг стоунз», завтра обретут революционное сознание. Даже грандиозный провал «Национальной конференции за новую политику» 1967 года, которая была созвана для создания партии, способной конкурировать с демократами и республиканцами, и закончилась чуть ли не рукопашной схваткой негритянских экстремистов с представителями СДО, даже безобразные сцены во время «осады Чикаго» год спустя, описанные Норманом Мейлером в одноименной книге, известной нашим читателям [1] См. «Иностранную литературу» № 1 за 1971 г. , мало что изменили в идеологической и тактической ориентации «новой левой».

Крах этого движения оказался закономерным и был воспринят как единственно возможный финал. Другое дело — интонации, преобладающие в статьях о закате «новой левой». Можно было, разумеется, торжествовать по поводу долгожданного «спокойствия», не обращая внимания на то, что «жаркое лето» сменилось не прозрачной осенью, а дождливым сезоном, тучами, сгущавшимися на горизонте. «Истерия законопослушных» (Мейлер) приняла маниакальный характер. Революционное брожение угасало, но случаи варварских расправ над студентами, хиппи, негритянской молодежью лишь учащались, и эти драмы разыгрывались прямо на улицах и на дорогах, побудив социолога Питера Марина осенью 1970 года с тревогой заявить, что страну захлестывают волны несдерживаемой ненависти обывателя ко всем протестующим, недовольным и просто не соответствующим некоему неписаному кодексу правильного образа жизни. Волны насилия, которые не удается обуздать.

Можно было, наоборот, всеми способами пытаться оживить чахнувшее на глазах движение «нового пролетариата», склонив его — как это всегда делается в кризисную пору — к методам терроризма, шантажа, своего рода партизанской войны на улицах американских городов. Этим усердно занимались идеологи крайне левого крыла «негритянской революции». Ту же радикальную тактику избрали для себя не желающие смириться с горькими уроками поражения «новой левой» группки ультрареволюционной молодежи. Начало 70-х годов ознаменовалось невиданным количеством преступлений по политическим мотивам. Больше всего шума наделал устроенный террористами взрыв в университете штата Висконсин. Здесь помещался центр математических исследований, работавший по заданию армии, и он был избран мишенью, но когда бомба взорвалась, убив находившегося в помещении молодого ученого, выяснилось, что ее подложили не под то здание — на воздух взлетел физический факультет, не имевший никаких контактов с Пентагоном.

Можно было, наконец, заняться публичным самобичеванием. Пример подал философ и поэт Пол Гудмэн, выпустив книгу, кокетливо озаглавленную «Новая Реформация. Заметки новообращенного консерватора». Такая автохарактеристика сразу же давала понять читателю, что Гудмэн, чей авторитет среди левой молодежи на протяжении 60-х годов был очень высок, настоящей публикацией оповещает мир о том, что он, как говорится, свернул знамя. Действительно, с первых же страниц в книжке начинает мелькать изобретенный автором термин «радикальное идиотство», и на «новую левую» обрушивается не просто град стрел, а прямо-таки дубина критики. Аргументы, к которым прибегает Гудмэн, надо признать, более чем заурядны; порою они даже кажутся позаимствованными у самых благонамеренных буржуазных публицистов, писавших о «студенческой революции». В движении молодежи, которое сам «новообращенный консерватор» не столь давно не только поддерживал, а до известной степени и вдохновлял, Гудмэну видится теперь посягательство на сокровища духа, культ сознательного невежества, глупый максимализм и т. д.

Конечно, он совсем не против того, чтобы удовлетворить частные требования студентов — изменить, например, учебные программы, ослабить давление государства на университеты. Он готов признать, что молодежь не без оснований притязает на «контроль над теми функциями общества, которые ее непосредственно затрагивают». Реверанс в сторону вчерашних союзников сделан, чувство собственного достоинства сохранено. Засим следует самое главное. А главное в том, чте Гудмэн разочарован. Он больше не верит в «моральную отвагу» молодых. Он не очень верит и в их «честность». Он отказывает им не только в «здравом смысле», но и в «политической волевой собранности». Жизнеспособность их движения представляется Гудмэну «метафизической тайной» — еще бы, после того, как столь убедительно доказана бессмысленность борьбы и нечистоплотность ее участников, остается и впрямь одной лишь магией объяснять тот факт, что движение продержалось десять лет, да и сейчас еще не вовсе сошло на нет.