Юлий Медведев - Бросая вызов

Когда я впервые посетил Михаила Ивановича в его квартире (16 сентября 1966 года), он уже был совершенный москвич.

Мы сели за стол. Михаил Иванович разложил схемы, тетради, сказал, что, не прочтя, не разберусь, придвинул стул, чтобы параллельно самому следить, стал тут же комментировать и постепенно заменил текст устным рассказом. Это был проторенный рассказ изобретателя. Со стороны себя не видишь! Мы думаем, что, раскрываясь перед врачом, исповедуем неповторимо индивидуальный недуг, а он с первых слов отгадал, что будет дальше, и уже слушает вполуха, занят не тобой. Знаток! Своего самомнения ему со стороны тоже не видать.

Слушая, читая каждодневно изобретательские анамнезы, различаешь типовые дебюты, кульминации, финалы и кажешься себе ясновидцем. Спросите на середине, что будет дальше, — отвечу. Самомнение знатока!

Рассказ петлял, спотыкался о подробности, так что можно, даже нужно было слушать выборочно.

В углу гостиной, в аквариумной полутени, сидела жена Михаила Ивановича. Она вряд ли вникала в разговоры за столом, но изредка поглядывала в нашу сторону, отрываясь от какого-то рукоделья. Этот второй план придавал композиции пространственную и, как я теперь, спустя много лет, понимаю, психологическую глубину. Светлана — отчества не называли ввиду молодости хозяйки дома — была смущающе хороша собой. Она и связанное с нею, видимо, заполнили пустоту, возникшую при переходе в упорядоченную жизнь. Квартира, автомашина, дача, быт впервые за прожитые пятьдесят с лишним лет стали что-то значить для человека, как вдруг звонок…

За весь вечер Циферов ничем не показал, что замечает присутствие жены. Чем дальше, тем меньше оставалось сомнений, что он не чужд того зацикленного состояния, когда вне пределов одной темы все неинтересно либо просто мешает.

Угол был за приглушенно зеленым световым ограждением, оттуда яркой кромкой выглядывал профиль поджатой ноги. Небольшое перемещение — профиль исчезал, и вся фигура резко отдалялась.

…Михаил Иванович уже не искал продолжения своей изобретательской деятельности. Не вера была утрачена, но энтузиазм. Изобретение — высшая точка его жизни — больше не рождало надежд, как слишком отдаленная, недосягаемая звезда, свет которой, возможно, призрачен. Циферов производил какие-то действия, чтоб поддержать видимость продолжающейся борьбы, выполняя долг перед своим былым воодушевлением. У него появились дела поважней — признак предсмертный для изобретательства. Упрямство же и благодарную верность былой удаче он просто унаследовал. Отец Михаила Ивановича, строгальщик по металлу на крупном заводе под Екатеринославом, был привязчив к делу. Рабочие старой закваски достигали мастерства, нося в себе эту привязчивость.

…Светлана принесла чай и снова живым уютным покоем расположилась неторопливо колдовать с клубками ниток. А Циферов, черноволосый, черноглазый, подбористый, как цыган, говорил и прохаживался, доставал и убирал бумаги, его белая рубашка вспыхивала и затухала, как береговой прожектор, рыщущий в темноте. То и дело у него срывалось: «Эх, смутили вы мои покой!»

Незваный гость из редакции был в своем роде проверкой готовности. Циферову ведомо, что значит это состояние. Временами и напоминали, чтоб не забыл. В гардеробе всегда стоял чемоданчик с парой белья, бритвенным прибором и другими предметами первой необходимости. Звонили ночью, в самые неудобные часы, когда такси не сыщешь, частник спит, а ты добирайся, хоть пехом, но только в срок!

Визитер был поводом, которого здесь давно ждали. С возбуждением окунулся Циферов вновь в записи, расчеты, раскрыл папку изобретательского делопроизводства — непременную, как бортовой журнал на корабле, как история болезни в поликлинике, но еще и предмет гордости, не совсем нормальной и непонятной другим людям.

Нося на плечах послевоенные погоны, Михаил Иванович в 1947 году сел за парту. Изучали опыт минувшей войны. Циферов взял тему «водоснабжение войск». Надо было найти способ быстро доставлять воду подразделениям, ушедшим за сотни километров от ближайших доступных источников. Опыт боевых операций в районе Халхин-Гола и других местах учил, что доставка может затруднить планируемые действия.

Быстро… Но нет инструмента, нет машины, чтобы отрыть колодец в течение минут. Да и сам облик землеройной техники — взгляните на нее! Гражданская тучность, неспортивность. Нет, ничего нет даже приблизительно пригодного.

С незапамятных времен до времен недавних, если и не поныне, наука смотрит на технику свысока. Корни этого высокомерия уходят к древней Элладе, а может, к астрологам еще древнейшего Египта. Но уж Платон точно был сноб. Его не грех считать даже идеологом научного снобизма. Ревнитель чистых идей, он требовал не путать, не равнять высокое с низким, то есть духовно-идеальное с реально-материальным. Этот аристократ духа считал, например, низким прибегать в геометрии к чему-либо кроме циркуля и линейки, потому что явится соблазн использовать линии помимо прямой и окружности, а это «разрушает благо геометрии, так как… она уходит от бестелесных и умопостигаемых вещей к чувственным и пользуется телами, нуждающимися в применении орудий пошлого ремесла».

И позднее, в Новое время, истинные ученые склонны были взирать на изобретателя свысока. Даже Фарадей, чьи эксперименты так много дали промышленности, предпочитал, чтоб его называли естествоиспытателем, натурфилософом. Ему импонировала причастность к благородным безотносительным истинам, а не к коммерческим применениям преходящих ценностей. В изобретении, стоит к нему приглядеться, сквозит ограниченность автора, — тонко намекал Максвелл, воспользовавшись подходящим поводом — изобретением телефона.

Когда около двух лет назад пришла новость из-за океана, что изобретен метод передачи артикуляций звуков человеческого голоса с помощью электричества так, чтобы быть услышанным за сотни миль от говорящего, — он сделал паузу, оглядел аудиторию и продолжал, — те из нас, кто имел основание верить, что это правда, я в том числе, начал упражнять свое воображение, рисуя триумф конструкторского искусства — нечто, превосходящее передатчик сэра Вильяма Томсона в тонкости и сложности, поскольку тот выше обычного звонка. Когда же, наконец, этот маленький инструмент появился как он есть, из частей, каждая из которых знакома нам, и посильный каждому любителю, разочарование его жалким видом было только частично уменьшено тем, что он действительно мог говорить… Так вот, этот профессор Александр Белл, изобретатель телефона, — не электрик, который открыл, как сделать тонкую пластинку говорящей; он говорящий, который для удовлетворения своих нужд сделался электриком.