Дмитрий Губин - Русский рулет, или Книга малых форм. Игры в парадигмы (сборник)

За месяц они побывали в Красноярске, Абакане, Минусинске, Иркутске, Братске, Зиме, Улан-Удэ, Братске – причем в Братске подзадержались. Будучи журналистом, Панков делал записи, – возможно, лишь для себя и узкого круга. Как они появились в ЖЖ, а также на десятках порталов и форумах – не знаю. Но факт, что они взорвали интернет-Россию. В первый же день путевые заметки, названные «Братство конца. Из дневника лесоруба» прочло 150 тысяч человек, а форум города Братска превратился в вулкан и в плюющуюся ядом змею.

О чем написал Панков? Он написал о том, что люди бросают мусор там, где живут. О спившихся поколениях. О зарплатах учителей в три с половиной тысячи рублей. Об отсутствии нормального (то есть не растворимого) кофе в провинции, и о цене нормального кофе там, где он есть, в 250 рублей за чашку. О том, что цены в провинции вообще выше московских. О том, что все ругают Китай, но все надежды связывают с Китаем. О том, что на выборах голоса покупаются и продаются. Что в городе Братске нечем дышать – он провонял промвыбросами. О том, что в городе Зима закрыли роддом, и рожать ездят за 200 километров. Что в деревнях покойников закапывают без регистрации, потому как не добраться до морга и ЗАГСа. Что рыбу из реки есть нельзя, потому как водохранилищами затоплены кладбища. Что электростанций тьма, но что электричество есть не везде. Что страна разоряется ради денег. Что всюду красиво, но погано, причем местные не замечают ни красоты, ни погани.

Что получил в ответ коллега Панков на форумах?

Он получил, что ему нужно дать по морде, что он гадина, что продажный врун, что все написанное им есть заказуха и пиар, – его поймали на ряде неточностей. В общем, его обвинили в том же, в чем в свое время маркиза де Кюстина или Александра Радищева. Но никто не смог опровергнуть его по сути.

Объехав страну от Архангельска до Краснодара и от Ростова до Хабаровска, могу подтвердить, что указанная выше картина российской глубинки с вариациями повторяется всюду. Причем российскую глубинку я лично сравниваю не с Москвой (это глупо: Москву сами москвичи сравнивают исключительно с другими столицами), а с глубинкой европейской (что резонно). То есть Братск, условно говоря, нужно сравнивать с финской Иматрой, основу которой тоже составляет сталелитейный завод, и где, однако, чистота, красота и воздух подобен слезе ребенка. Когда, конечно, в Иматру не доносит ветром выбросы из российского Светогорска, где дымит ЦБК.

Но дело даже не в том, что жизнь в Сибири беднее, угрюмее и страшнее, чем жизнь в провинции где-нибудь в Греции, где, в свою очередь, существование беднее и тяжелее, чем провинции в Испании, а в Испании – чем во Франции.

Дело в том, как отчаянно защищают и как цепляются апологеты русской глубинки за свою бедную и угрюмую жизнь. Подтверждая давнюю мысль о том, что российский государственный строй – то есть строй, при котором самодержец и двор купаются в роскоши, имея все, а остальные бедствуют, имея мало чего – что этот строй защищают никакой ни царь или, там, царская опричнина.

Этот строй отчаяннее всего защищает сам российский народ.

2010

Вы слышали – милиция будет переименована в полицию? Приветствую переименование! Из этого выйдет толк, – я серьезно. Хотя, боюсь, не тот, какой ожидают. То есть я радуюсь, что не тот – а вот боятся пусть другие.

Про новый закон о полиции уже высказались все, кто мог; оппозиция пробежалась и ноги вытерла, и когда я говорю либерального настроя друзьям (а других нет), что мне переименование кажется важным и нужным, они смеются. Думают, стеб такой. Или, как определяла Сьюзан Зонтаг, «камп» – ироничный трэш, заговор понимающих.

Однако я серьезен.

Одно из главных умений жить в нашей стране – это не просто умение понимать разницу между сущностью институтов и формальным их наименованием, но и практически применять. «Слово и дело» – до сих пор наша дихотомия (Иван Грозный явно был не без юмора).

В разницу между словом и делом, как в неприкрытую дверь, у нас несет тем сквозняком, который и составляет русскую жизнь. Начать с названия страны: «Российская Федерация». Да какая мы федерация? Вы еще скажите, что КНДР – народная и демократическая республика. Нет, мы примерно с XV века – самодержавная страна, в которой все важнейшие вопросы, связанные с жизнью «субъектов федерации», решаются самодержцем. «Субъекты федерации» – никакие не субъекты, а объекты власти, форму которой правильнее всего определить как патримониальную (вотчинную) автократию, то есть ту автократию, где власть передается по наследству, не обязательно кровному («преемник» есть как бы наследник, которого, впрочем, за плохое поведение наследства можно лишить). В России весь народ – именно что объект власти, а никакой не источник. «Источник» – это по Конституции, а Конституция в России – никакой не главный закон, а всего-навсего словарь, используя который, мы общаемся с пан-атлантическим миром. В котором конституция – это как раз закон.

Понимаете разницу?

Проблема в том, что те люди, которые начинают понимать ее столь хорошо, что умело используют, к этому моменту обычно превращаются в таких циников, что мама не горюй. А те люди, что никакой разницы не видят, являют собой источник дохода для циников.

То есть для того, чтобы народ России был действительно народом, а не симбиозом подлецов с тупицами, и было бы неплохо прикрыть дверь, из которой сквозит: ликвидировать щель между словом и делом.

Ведь «милиция» – это откуда взялось? «Милиция» задумывалась как народная дружина, охраняющая народные интересы, – то есть нечто противоположное самодержавной «полиции» (прошу прощения, что в «полицию», как в горшок с рагу, я кидаю все разом – и казаков с нагайками, разгонявшими тогдашние марши несогласных, и городовых, охранявших «белую» публику от «черной»). Генезис слова именно таков. Но сегодняшняя милиция – по сути, та же дореволюционная полиция, смысл которой исключительно в охране власти. Более того: сегодняшняя милиция выродилась даже не в дореволюционную полицию, а в оккупационных полицаев. С теми оккупированное население тоже сталкивалось в основном тогда, когда полицаи проверяли аусвайсы, отправляя всех, у кого аусвайсы не порядке (то есть потенциальных «партизан», несогласных с оккупационным режимом), в комендатуру.

Память об этом в России еще жива. Я, например, при посадке в поезд никогда не раскрываю паспорт (требование которого – норма полицейская, то бишь полицайская: при Брежневе, когда милиция еще немного была милицией, в поездах никаких документов не требовалось). И когда меня спрашивают: «А вам что, трудно паспорт открыть?» – я неизменно отвечаю: «Трудно. У меня дедушку расстреляли, потому что у него аусвайса с собой не было. Мы в нашей семье про это помним». И нужно видеть, как меняются лица проводников.