Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Продолжим тему внутренних и внешних аспек­тов преодоления раскола Германии. Аншлюс тож­дественен понятию «объединение» или?.. Погло­щение большим меньшего, погашение суверенитета одного государства через распространение на не­го суверенитета другого — что сие есть в правовом смысле? Было ли бы внутренним делом ФРГ вклю­чение в нее, к примеру, Восточной Пруссии? Бонн­ская конституция содержала не только статью 23, но и претензию на границы 1937 года.

Х.Д. Геншер понимал, как легко здесь можно поскользнуться. Поэтому, наряду с констатацией: препятствий для «процесса объединения» Герма­нии нет и не должно быть, — он подчеркивал: «Все придерживаются мнения, что нынешняя западная граница Польши является окончательной». Мож­но было придраться: новое Локарно. Почему толь­ко западная граница и лишь Польши? Или при­помнить, что «все» не охватывало тогда федераль­ного канцлера.

Поставим себя на место М. Горбачева: многое ли он мог сделать, если с весны 1990 года его точ­ка зрения, как он излагал ее на Политбюро или в контактах с советниками, с искажениями воспро­изводилась на встречах шестерки? Что был он в состоянии противопоставить утверждению Дж. Бу­ша «объединение не остановить», когда не кто иной, как Э. Шеварднадзе, вывел из строя после­дние тормоза? Советский президент не нашелся даже заметить, что речи нет о приостановке про­цесса объединения, что задача решалась другая — как обеспечить, чтобы в выигрыше от перемен были как немцы, так и их соседи, вся Европа и не только Европа.

На встрече Х.Д. Геншера и Э. Шеварднадзе в Бресте (11.06.1990) — боннский министр считает ее решающим этапом, даже прорывом к окончатель­ным договоренностям, — было условлено не посвя­щать журналистов в содержание их диалога. Россия отличается тем, что там доверительность, или игра в секретики, доводилась и доводится до абсурда.

С содержанием бесед М. Горбачева с западными партнерами, с записями разговоров Э. Шеварднад­зе, особенно один на один, «посторонних» не зна­комили. Да и затруднительно было знакомить со­ветское политическое руководство с сентенциями Э. Шеварднадзе, даже облагороженными и поднапруженными на бумаге, если он выступал не как де­легат Советского Союза, а, по свидетельству и вы­ражению Х.Д. Геншера, «заодно» с представителя­ми стран НАТО. В посторонние попали почти все члены Политбюро, правительства, председатели ко­митетов парламента. Генеральный штаб вели на ко­ротком поводке — в готовности отвечать на кон­кретные вопросы: сколько времени минимально нужно для вывода советских войск из ГДР и Польши, какая техническая помощь может пона­добиться от германских властей, во что примерно обойдется содержание в Германии нашей военной группировки с учетом ее поэтапного сокращения и тому подобное. Председателя КГБ В. Крючкова и министра обороны Д. Язова держали, как назы­валось, «в курсе». Д. Язов по временам спрашивал мое мнение: чем все может закончиться? Что мог я ему сказать, если Международный отдел с неко­торых пор, кроме газет и телетайпных лент, почти ничего не получал по германской теме.

На финишной прямой к Архызу, как перед вы­садкой союзников в Нормандии, ввели тотальное информационное эмбарго. Наиболее важные бу­маги сновали по линии X. Тельчик — А. Черняев. Аппарат МИД тоже занесли в категорию нон гра­та. Ни Совет безопасности, ни президентский со­вет, ни другие совещательные, исполнительные или законодательные органы в выработке позиций не участвовали, проектов директив, если таковые во­обще существовали, предварительно не рассматри­вали и не утверждали.

Здесь самое место для принципиально важного замечания. В воспоминаниях Г. Коля, Х.Д. Генше­ра, X. Тельчика, в многочисленных публикациях, увидевших свет в США, Англии, Франции, России, сквозит мысль, будто М. Горбачев и Э. Шеварднад­зе были в советском руководстве белыми воронами, якобы только они выступали за объединение Гер­мании и освобождение Центральной и Восточ­ной Европы от «диктата Москвы». Остальные, если брать на веру утверждения мемуаристов и многих прочих, требовали сохранения статус-кво, в край­нем случае с наведением модных узоров по фаса­ду. Отсюда вывод, которым не перестают любовать­ся его сочинители: надо было торопить события, ловить момент удачи, ибо, повернись фортуна в 1990 году спиной к М. Горбачеву, все рухнуло бы и, возможно, лучший из шансов, выпавших на долю немцев и демократий, испарился бы еще бы­стрее, чем снизошел. Как капли дождя в раскален­ной пустыне.

Да простится мне резкость, чушь это. Нравит­ся сие или кого-то не устраивает, но на высшем и верхнем этажах политической власти в СССР оттенков было хоть отбавляй. Шаблоны психоло­гической войны предписывали изображать совет­скую «номенклатуру» этакой безликой и немой мас­сой с низменными рефлексами. Хотя даже Сталин не сумел поголовно деградировать моих сооте­чественников до состояния бойцовых псов, а уж куда как был целеустремлен, изощрен и жесток. Нёлюдей хватало с избытком. Они не перевелись и в перестройку. Но в каком царстве-государстве нёлюди не представлены? Вся разница, однако, в том, что на Западе они оттеняют достоинства си­стем, а на бывшем так называемом социалисти­ческом Востоке олицетворяют их пороки.

Порой оттенки в позициях по конкретным во­просам внешней и оборонной, внутренней и эко­номической политики сгущались до отрицания ли­нии М. Горбачева и выражения ему недоверия. На пленумах ЦК партии такое случалось. Б. Ельцин создал прецедент. У него нашлись последовате­ли слева и справа. В кругу обиженных, допускаю, суждения могли становиться менее дифферен­цированными, особенно когда под горячительное стало недоставать закуски. И опять же все отно­сительно: ниспровергатели советского времени не прошли бы в конкурсе экстремистов и в посудомои, что обслуживают президентские избиратель­ные кампании, например, в США.

Дискуссии на высшем этаже отличались модератными тонами и, что касается Германии, дело­вым настроем. Открытие границы между герман­скими государствами и двумя частями Берлина (9.11.1989) придало проблеме единства совершен­но новый ракурс. Неотвеченным оставалось, как объединять, и не больше.

Позиция М. Горбачева познала крутые мета­морфозы. Он начинал убежденным заступником «законных прав и интересов народа, отдавшего 27 миллионов жизней для разгрома фашизма». Это, скользя под уклон, М. Горбачев превратился в «реальполитика». Вплоть до встречи с Дж. Бушем в мае — июне 1990 года он выражал сомнения и, может быть, даже сомневался в обоснованности оценок Э. Шеварднадзе. Какие-то колебания в его поведении давали себя знать и во второй полови­не июня.

Следовательно, мы не вступили бы в противо­речие с объективными фактами, отметив, что «де­мократ» М. Горбачев на протяжении первой поло­вины 1990 года стоял ближе к «консерваторам», чем к «либералу» Э. Шеварднадзе. «Консервато­ры» не требовали дискриминации Германии, но настаивали на недискриминации СССР. Они не ставили целью ущемление равноправия немцев, но не были согласны, чтобы к советским правам при­лагался другой размер. «Консерваторы» не стре­мились поместить немцев в «неполноценное», с точки зрения безопасности, пространство, но не считали приемлемой модель, делавшей неполно­ценной безопасность Советского Союза. Они не находили обоснованной концепцию, что развитие обогнало почти все прежние урегулирования, участ­ником которых являлся СССР, и что распростра­няться на объединенную Германию должны только договоренности, достигнутые между ФРГ и запад­ными демократиями. «Консерваторы» полагали объединение Германии возможным, причем объе­динение, вписывающееся без каких-либо «но» в координаты общеевропейского процесса и стиму­лирующее этот процесс, и напоминали, что идея создания качественно нового мирного порядка в Европе в свое время не была чужда политике ФРГ.