Глеб Павловский - Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля

Принципиальное отличие России от нефтегосударствтам же, где и формальное сходство, — в слабости государственных институтов: институты России действительно слабы, слабее некуда. Это так часто повторяли, что уже не спрашивают — действительно ли эти институты находятся там, где висят их вывески? Не действуют ли реальные институты в совершенно других местах? Можно ли назвать авторитарным политический строй, где центральная власть не производит авторитаризма, а является его потребителем? Наш авторитаризм симулируется местными бюрократиями. Они изображают покорность, и возникает чувство, будто власть чрезвычайно сильна. Ведь если не споришь с силой, значит, ее боишься, а раз боишься, значит, она сильнее.

Сила Путина производна от дисциплины, но не он сам и не центр дисциплинировал эти режимы. Путин приобретает у них знаки покорности, имеющие точную цену в деньгах, в межбюджетных трансфертах с широкими взглядами на их целевое использование. Губернатор, который завел собственный бизнес — молодец, он делает то, что надо; это не коррупция. Власть, конечно, приказывает местным боссам, но не раньше, чем выяснит, что они на самом деле исполнят. И только уяснив последнее, отдает приказ.

Так нефтьи газ создали место для централизованного контроля — теневого, но действенного. Банки и финансовые центры у нас не места, где финансы аккумулируются, а места, где в финансы конвертируют связи с полезными людьми. Центр не может ничего навязать, у него нет таких сил, он вынужден торговать, что-то продавая. И центральная власть продает — первым нефтьи газ, вторым участие в доходах и выгодах, а третьим, что, возможно, всего важнее, продаются связи — связи, влияющие на власть и ею самой являющиеся.

Власть, выступая в роли суверенного (и безальтернативного) участника рынка, продает нефтьи газ как эманацию ее тождества территории.

Но это не petrol state.

Наша власть не диктатура, она не хочет ничего запрещать. Напротив, мы со всеми хотим договариваться. Мы не чужды идее норм и границ власти. Но мы будем сами устанавливать эти нормы, оставив за собой право диктовать их другим. Едва начинаем бороться за соблюдение норм, как появляется закон о борьбе с экстремизмом. Закон резиновый, и действует по договоренностис экспертами, которым заплатили.

Образцом «договорной недоговороспособности» стал тандем. Тандем — непрозрачное пространство никому неведомых договоренностей, на которые все, однако, ссылаются. Он не может ни изложить позицию, ни выступить партнером по переговорам. «Тандемы» — это политические «черные дыры» России, они недоговороспособныв принципе.

Общественный договорчасто возникает при неблагоприятных условиях. Когда никто не может решить вопрос односторонне, у сторон есть повод договориться — как было с делом ЮКОСа в 2003 году. Договорились. Михаил Ходорковский сел, а миллионеры стали миллиардерами. Из Ходорковского набили чучело для народа, а бизнес запугали народной нелюбовью, превратив ее в ресурс власти.

С арестом Ходорковского общественный договор2003 года стал договором о распределении страха в умеренной дозировке. Он остановил дальнейшее сползание власти к репрессиям. Но то, что казалось несущим в себе потенциал договоренности государственных сил, превратилось в орудие одной из сторон.

Всякая договоренность или реформа превращается у нас в ресурс власти. Сама ее интенсивность превращается в новую атмосферу, и лояльный участник общественного договора сосуществует с гиперактивным субъектом, представляющимся «государством». Но мы не государство, мы — центр угрожающей активности.

Вообще-то где страх, там что-то спрятано. Но что прячет наш страх? Страх перед теми, кто практикует назначение норм и дозирует их интерпретацию. Страх гиперактивной власти, властистахановца, непрерывно (и заново) придумывающей для всех «Государственность». Та ничему не дает утрястись даже на короткий срок. Разговор о стабильности? Стабильности нет — из-за массы людей, втянутых в гиперактивность; и эти люди опасны.

В западных фильмах часто изображают вторжение маньяка в дом. Там это плохо кончается почти всегда. Маньяк еще ничего не сделал, а соседство меняет атмосферу. В любой момент он может неадекватно среагировать, и неизвестно, к чему еще нужно быть готовым. Задача жильца — отодвинуться, и он подсчитывает число дверей и лестниц между ним и пришельцем. Запор или стальная дверь вдруг превращаются в ценность.

Бизнес вечно ведет поиск защит и страховок от маниакальной власти. В конце концов он просто сливается с ней — и это единственно верная стратегия. Ведь за условным круглым столом окажется все тот же гиперактивный субъект, применяющий договоренностидля усиления права вмешаться.

От Кремля до Белого дома все согласны насчет пользы ухода государства с рынка. Путин время от времени говорит о том же. Но всякий раз, «подвигаясь», власть остается рядом. Тот факт, что наше государство — рыночный игрок, делает ее опасной в нерыночном смысле слова. Сталкиваясь с проблемой, государство не может понять, где оно в данный момент — на рынке или среди врагов? Должно ли оно как рыночный субъект минимизировать издержки, или в роли обороняющегося защищаться?

Власть дозировщика растет, пока он договаривается, как себя ограничить. Ограничения власти определяются властью. Власть сама решает, насколько уйдет с рынка. Такие решения — акт власти, и ее не становится меньше.

Реформы, предназначенные отделить государство от бизнеса и производства, производят лишь власть. Стихийный процесс не создаст рынок гарантий. Строительство институтов плодит суррогаты, обслуживающие интересы тех, кто черпает из него власть.

Что стало с патентованным институтом антимонопольного регулирования, о котором все 1990-е годы мечтал бизнес? Когда это ведомство наконец создали и главой его стал либерал Артемьев, явилась система, тут же накинувшаяся на бизнес: дав центральной власти новый рычаг давления, она взбодрила атмосферу монополизма.

Тандем и тут образцовый случай. Вот факт — у тандема нет политической программы. Он не выработал таковую за все три года, пока политики, казалось, работали в тесном союзе. Почему тандем не объявлял общуюполитическую программу союзников Путина и Медведева? Потому что он вам намекает: его политическаяпрограмма и не будет ясна. Будущий образ власти зависит от ее решения, а решение будет связано с нашим хорошим поведением. Но если поведение будет нехорошо, то и программа, боюсь, нам не понравится. Путин так и сказал задумчиво: «Поглядим, как это будет работать»©. А что — это? Медведевско-коноваловское облегчение жизни заключенным, весьма умеренное.