Дэвид Брукс - Бобо в раю. Откуда берется новая элита

Франклин не поощряет интеллектуальную эквилибристику: «Хитрость происходит от недостатка способностей». В его этосе нет места глубокому самоанализу или длительным метафизическим раздумьям: «Со своей стороны я не вижу ничего дурного в том, чтобы время от времени развлечь себя поэзией – это может обогатить язык, но не более того», – писал он. В своих религиозных представлениях Франклин был склонен увязывать божественное с повседневным. «Бог помогает тому, кто сам себе помогает», – проповедовал он, сглаживая пуританскую доктрину о том, что у каждого человека два связанных между собой призвания – одно в этой жизни, другое – в лучшей. Сложно даже представить, чтобы Франклин отказался от мирских устремлений, дабы удалиться в монастырь и размышлять о вечном. Напротив, ему удалось поместить мирские амбиции в рамки непритязательной, но действенной морали. Будь честен. Трудись в поте лица. Не юли. Сосредоточься на конкретных неотложных задачах, не отвлекаясь на абстрактные, утопические идеи. Это он задал тот прямолинейный тон, что характерен для американской народной мудрости: «Рыбу и гостей больше трех дней не держат». Это одно из характерных его выражений, как и многие другие фразы, уже давно стало общим местом.

И хотя сам Франклин был куда более ярким персонажем, нежели любая социальная группа, в его работах в полной мере отражены буржуазные ценности салонного общества. То были люди, верившие в окультуривание и самосовершенствование до тех пор, пока это оправдано успехами в обществе или торговле. Витиеватому барокко они предпочитали чистые линии классицизма. Пышности или изысканным манерам они предпочитали сдержанную благовоспитанность. Они хорошо соображали, но интеллектуализм не был их приоритетом. Их наряды были изрядно пошиты, но оттенки они предпочитали скромные. Они самоотверженно зарабатывали деньги, но богатство побуждало их не к сибаритству, а к самосовершенствованию. Они ценили изящество, но шик и широкие жесты вызывали у них отвращение. Им хотелось быть утонченнее пролетариата, но не ударяться в роскошество подобно аморальным кутилам, какими они считали европейских аристократов. Не зря их назвали средним классом – они ненавидели крайности и ценили благоразумную умеренность.

Уже спустя полвека после кончины Франклина в 1790 году писатели, художники, интеллектуалы и радикалы открыто выступили против растущего господства буржуазии и буржуазных вкусов. Восставшие сосредоточились в Париже – городе, который всего за несколько десятилетий до этого покорил Франклин. В мире, где главенствующую роль играло торговое сословие, у художников не осталось меценатов из аристократии, к которым можно было подольститься. В результате, освободившись от многих не самых приятных условностей, они оказались перед необходимостью самостоятельно добывать себе пропитание в условиях рынка, что зачастую приводило к серьезным потрясениям. Чтобы добиться успеха, писателям и художникам приходилось отныне обращаться к обезличенной аудитории, и многих творческих деятелей раздражала их зависимость от этих развоплощенных патронов из среднего сословия, которые никогда не отдавали должное таланту, будучи просто неспособны его оценить. Все более отмежевываясь от общества, писатели и художники принялись создавать героические образы, дабы подтвердить свою несиюминутную значимость.

Артистическое восстание против торгового сословия весьма точно запечатлел Сесар Гранья в своей книге 1964 года «Богема против буржуа». К 1830-м, отмечает Гранья, болезненное отвращение к буржуазии стало официальной позицией большинства писателей и интеллектуалов. Флобер, будучи отъявленным бунтарем, нередко подписывал свои письма «буржуафоб» и последовательно выступал против «тупых зеленщиков и им подобных». Ненависть к буржуазии он считал «началом всякой добродетели». Стендаль развенчал «филадельфийского ремесленника» Бенджамина Франклина, объявив его ханжой и занудой. Поэт и драматург Альфред де Мюссе обрушился с нападками на самые святые установления салонной публики: «Черт бы побрал семью и общество. Домашний очаг и весь город – к дьяволу. Проклятье на всю нашу родину».

За что же так возненавидели среднее сословие французские литераторы? Если одним словом, то за меркантилизм. Буржуазное представление об успехе ограничивалось доходностью и производительностью. Художники же, напротив, восхищались творчеством, воображением, возвышенным духом. Поэтому интеллектуалы и считали среднее сословие сборищем достойных жалости болванов. Они клеймили буржуа за неумение радоваться, бедное воображение, тоску и приспособленчество. А хуже всего было то, что среди буржуа не было героев. Аристократы прошлого, по крайней мере, стремились к величию. В крестьянах чувствовалось благочестие Божьих детей. А вот в среднем сословии не было даже намека на божественное. Одна проза и посредственность. Ничто в них неспособно было зажечь воображение: ни практичность, ни пунктуальность, ни денежные заботы, ни ежедневная рутина, ни механизмы, ни мещанство. Стендаль описывал буржуа, как «дотошного обывателя, который движется по своим заранее намеченным маршрутикам». От них ему хотелось «одновременно и тошнить, и плакать». Флобер видел в них лишь «усидчивость и корыстолюбие». «Французский буржуа слишком лавочник, слишком заплывший жиром», – позднее добавит к этому образу Золя.

Но больше всего их бесила именно ограниченность буржуазии, которая и привела этот класс к большим успехам. Торгашеская мелочность и деловитость позволяла выстраивать успешные компании и приумножать богатства. Хладнокровная расчетливость помогала всецело отдаваться собственному делу. Страсть ко всему механическому привела к созданию машин и фабрик, заменивших кустарей и ремесленников. Меркантилизм открыл дорогу к власти и политическому влиянию. Сегодня мы привыкли к ситуации, когда человек, посвятивший себя, скажем, продаже мыла или обуви, наживает состояние, живет в большом доме и становится объектом для светских льстецов, но в 1830-м году все это было относительно вновь и многих шокировало. Именно заурядность буржуа привела их к могуществу.

Интеллектуалы своим кругом решили послать всех к черту и создать собственную альтернативную вселенную, и пусть она будет экономически отсталой, зато в вопросах духовности и воображения ей не будет равных. Они пришли к выводу, пишет Гранья, что лучше быть отверженным буревестником, чем зажиточным червем. Так и родился богемный образ жизни. Строго говоря, богема – это социальное проявление духа романтизма. Но поскольку понятие «романтизм» стало столь растяжимым, во избежание неясности я буду употреблять преимущественно слово «богема» и в отношении соответствующего духа, и в отношении нравов и обычаев им обусловленных.