Оскар Уайльд - Письма

— Знаете, какому наказанию подвергаются люди по дороге «оттуда»? Им не дают читать «Дейли кроникл»! Я умолял их разрешить мне почитать эту газету в поезде. «Нет!» — «А вверх ногами можно?» На это они дали согласие, и всю дорогу я читал «Дейли кроникл» вверх ногами — должен сказать, никогда она не приносила мне столько удовольствия. Так только и надо читать газеты.

Тем временем принесли ответ. Пока Оскар читал его, мы все смотрели в сторону. Они написали, что не могут пойти навстречу его минутной прихоти. Надо подождать по крайней мере год. По существу, это был отказ.

Тут выдержка ему изменила, и он горько расплакался».

Дальнейший путь Уайльда к свободе описывает Росс:

«Предполагалось, что в Дьепп, где мы с Реджи Тернером заказали ему номер в Сэндвич-отеле, он отправится утренним пароходом. Но Уайльд был столь разговорчив и хотел повидать столь многих, что он опоздал на поезд и вынужден был во второй половине дня поехать с Эйди в Ньюхейвен, где дождался позднего вечера и сел на ночной пароход.

Мы встречали их в полпятого утра — разгорался великолепный весенний рассвет, который Уайльд предвосхитил в заключительных строках «De Profundis». Когда пароход вошел в гавань, от огромного распятия на пристани, где мы его ждали, стала легко различима рослая фигура Уайльда, который был на голову выше прочих пассажиров. Этот удивительный береговой знак был для нас полон значения. Мы побежали к причалу, и тут Уайльд узнал нас, замахал рукой и заулыбался. В чертах его лица не осталось и следа былой загрубелости, и он выглядел так, как, вероятно, выглядел в ранней молодости в Оксфорде, когда я его еще не знал, и как выглядел потом в гробу. Многие, даже друзья, считали его внешность чуть ли не отталкивающей, но в верхней половине его лица всегда сквозили и ум, и благородство.

После обычной томительной задержки Уайльд, наконец, гордо сошел на берег своей диковинной слоновьей походкой, какой я не видел ни у кого другого. В руке он держал большой запечатанный конверт. «Здесь, мой дорогой Бобби, находится эта грандиозная рукопись, о которой я тебе писал. Мор очень плохо повел себя в отношении моего багажа и пытался лишить меня благословенного чемодана, которым Реджи меня снабдил». Тут он разразился оглушительным жизнерадостным хохотом. В конверте, конечно, была рукопись «De Profundis».

Все чемоданы у Уайльда были новые и имели пометку С. М., так как он решил жить под именем Себастьян Мельмот; их подарил ему Тернер. В последующие дни он постоянно обыгрывал эту тему и кончал все споры с Тернером словами: «Но я никогда не забуду, что ты подарил мне чемодан». Это, конечно, звучит не так уж остроумно, и я привожу эти слова только чтобы показать, как по-детски весел был в это время Уайльд…

Весь первый день и многие последующие дни он не говорил ни о чем другом, кроме Редингской тюрьмы, которая уже превратилась для него в некий волшебный замок, эльфом-хранителем которого был майор Нельсон. Уродливые башни с навесными бойницами преобразились в минареты, надзиратели — в почтительных мамелюков, а мы сами — в верных паладинов, встречающих Ричарда Львиное Сердце после его заточения…»

Ньюхейвен

19 мая 1897 г.

Прибуду ночным пароходом. Предвкушаю радостную встречу с тобой и Реджи. Про идиотские и злобные письма забудь. Мор был так добр ко мне, и я всем вам так благодарен, что просто не нахожу слов. Не вздумай дежурить ночью. Встретимся утром. Позаботься о комнатах в твоем отеле. Вот будет счастье, когда я тебя увижу, да я и теперь счастлив оттого, что у меня есть такой замечательный друг.

Себастьян Мельмот

Сэндвич-отель, Дьепп

[20 мая 1897 г.]

Милая Сфинкс! Я был так очарован вчерашней встречей с Вами, что не могу не черкнуть Вам и не сказать о том, как чудесно и мило было с Вашей стороны встретить меня одной из первых. Думая о том, что Сфинкс — любимица луны и что Вы встали в то утро до рассвета, я дивлюсь и радуюсь Вам.

В длинные темные дни и ночи моего заточения я часто думал о Вас, и встреча подтвердила, что Вы все так же добры и прелестны. Прекрасное — всегда прекрасно.

Сегодня у меня первый день настоящей свободы, и я шлю вам эти строки и прошу передать сердечный привет дорогому Эрнесту, которого я был счастлив вновь увидеть. Вечно любящий Вас

Оскар Уайльд

Я записался в отеле как Себастьян Мельмот — не эсквайр, а мсье Себастьян Мельмот. И еще я решил, что лучше будет, если Робби назовется Реджинальдом Тернером, а Реджи — Р. Б. Россом. Пусть уж все живут под чужими именами.

Сэндвич-отель, Дьепп

[Приблизительно 22 мая 1897 г.]

Мой милый, добрый, прекрасный Друг! Ваше письмо доставило мне неизъяснимое наслаждение. Я не сомневался, что Вы всегда будете ко мне добры и милосердны — и теперь более чем когда-либо, если это вообще возможно. Ибо сейчас я, как никогда, нуждаюсь в сочувствии и ценю его; доброе слово для меня подобно прелестному цветку, и раны мои лечатся любовью.

Пишу коротко, потому что пошаливают нервы — чудо вновь открывшегося мира ошеломило меня. Я чувствую себя восставшим из мертвых. Солнце и море кажутся мне чем-то небывалым.

Милая Берни, хотя со стороны я выгляжу человеком, чья жизнь рассыпалась в прах, внутреннее ощущение у меня другое. Я знаю, Вам приятно будет услышать, что из всего этого — из безмолвия, одиночества, голода, мрака, боли, заброшенности и бесчестья — можно извлечь и нечто хорошее. Я вел жизнь, недостойную художника. Я в этом раскаиваюсь. С Вашим старым другом, милая, могло случиться что-нибудь и похуже, чем два года тюрьмы — как бы ужасны они ни были. По меньшей мере, я надеюсь дорасти до этого ощущения. Страдание подобно безжалостному огню — то, что в нем уцелело, выходит из него очищенным; может быть, и я стал теперь лучше, чем был. Пишите мне непременно; для всех здесь мое имя — Себастьян Мельмот. С любовью и благодарностью, всегда Ваш

Оскар

[Дьепп]

27 мая [1897 г.]

Милостивый государь! Я с огромным сожалением узнал из Вашей газеты, что надзиратель Мартин из Редингской тюрьмы был уволен тюремным начальством за то, что угостил сладким печеньем маленького голодного ребенка. Я видел этих троих детей собственными глазами в понедельник, накануне моего освобождения. Их только что привезли, и они стояли в ряд в центральном зале, одетые в тюремные робы и с постельным бельем под мышками, ожидая, когда их разведут по камерам. Я как раз шел по одной из галерей в комнату для свиданий, где мне предстояла встреча с другом.

Это были совсем еще маленькие дети, а младший — тот самый, кого надзиратель угостил печеньем, — был такая кроха, что ему и одежду-то не смогли подобрать по размеру. За два года заключения я, разумеется, перевидал в тюрьмах немало детей. Особенно много их в Уондсвортской тюрьме. Но такого малыша, как в понедельник 17 мая в Рединге, я не видел никогда. Нечего и говорить, как тяжело мне было встретить этих детей в Рединге — ведь я знал, что их ожидает. Жестокость, которой день и ночь подвергаются дети в английских тюрьмах, просто невероятна — надо побывать в заключении самому, чтобы осознать всю бесчеловечность тюремных порядков.