Оскар Уайльд - Письма

В последнее время немало сказано и написано об отрицательном воздействии тюрьмы на детскую душу. И это вполне справедливо. Тюремная жизнь портит ребенка. Но порча эта исходит не от заключенных. Она исходит от исправительной системы в целом — от начальника тюрьмы, от капеллана, от надзирателей, от одиночной камеры, от изоляции, от скверной пищи, от параграфов тюремного устава, от дисциплинарных требований — от всего уклада жизни. Делается все возможное, чтобы ребенок даже на глаза не мог попасться кому-либо из заключенных старше шестнадцати лет. В часовне дети сидят за особой занавеской, на прогулку их выводят в тесные и мрачные дворы — иногда во двор, где дробят камень, иногда на задворки мельниц, — лишь бы только они не встретились с кем-нибудь постарше из отбывающих срок. А между тем в тюрьме именно заключенные являются единственным подлинным источником человечности. Их приветливость в столь тяжких условиях, сочувствие ближнему, смирение, доброта, улыбки, которыми они одаривают друг друга, — все это совершенно удивительно, и я очень многим обязан их урокам. Я не утверждаю, что детей ни в коем случае нельзя отгораживать занавеской в часовне или что им непременно следует гулять в одном из углов общего двора. Я только указываю на то, что отнюдь не заключенные оказывают на детей вредное влияние, а сама «исправительная» система, и только она. Спросите в Редингской тюрьме любого — он с радостью согласился бы отбыть наказание за этих троих малышей. Последний раз я видел их во вторник, на следующий день после их прибытия. В половине двенадцатого меня и еще дюжину заключенных вывели на прогулку, и тут мимо нас прошли эти дети, сопровождаемые надзирателем — они возвращались со двора, где дробят камень, чрезвычайно сырого и мрачного. В глазах моих взрослых сотоварищей я прочитал огромную жалость и сочувствие. Ведь заключенные, в большинстве своем, чрезвычайно добры и отзывчивы друг к другу. Страдание и общность в страдании смягчает сердца, и день за днем, топча тюремный двор, я с радостью и успокоением ощущал, то, что Карлейль где-то назвал «тихим завораживающим ритмом человеческой близости». Здесь, как и везде, филантропы и подобная им публика становятся в тупик. Не заключенные нуждаются в исправлении, а тюрьмы.

Безусловно, ребенка до четырнадцати лет вообще не следует посылать в тюрьму. Это нелепость, которая, как многие нелепости, имеет последствия вполне трагические. Если уж никак нельзя обойтись без тюрьмы, днем дети должны находиться в мастерской или классной комнате под присмотром надзирателя. Ночь пусть проводят в общей спальне под опекой ночного дежурного. Гулять им нужно не менее трех часов в день. Мрачная, душная, зловонная тюремная камера — это ужас для ребенка, да и для взрослого, разумеется, тоже. В тюрьме постоянно дышишь спертым воздухом. Детский рацион должны составлять чай, хлеб с маслом и суп. Суп в тюрьме бывает весьма доброкачественный и полезный для здоровья. Палата общин может решить судьбу детей в полчаса. Надеюсь, Вы употребите ради этого свое влияние. Нынешнее обращение с детьми воистину есть вызов человечности и здравому смыслу. Причина этому — полнейшая тупость.

Позвольте мне привлечь Ваше внимание к другому ужасному явлению в английских тюрьмах — и не только в английских, но и везде, где практикуется пытка безмолвием в одиночных камерах. Я имею в виду большое количество людей, впадающих в безумие или слабоумие. В каторжных тюрьмах подобное, конечно, случается сплошь и рядом; но и в обычной тюрьме вроде той, где находился я, это происходит тоже.

Примерно три месяца назад я приметил среди заключенных, выходивших на прогулку, паренька, который показался мне дурачком или слабоумным. Подобные типы, конечно, встречаются в любой тюрьме — они возвращаются туда снова и снова и, можно сказать, там и живут. Но этот молодой человек выглядел не просто придурковатым; с его лица не сходила идиотическая улыбка, время от времени он без всякого повода разражался безумным хохотом, и пальцы его постоянно что-то перебирали. Странности эти привлекли к себе внимание других заключенных. Иногда он не выходил во двор, и это означало, что он наказан лишением прогулки. Позже я узнал, что он находится под наблюдением и что за ним день и ночь смотрят надзиратели. На прогулке он всегда пребывал в истерическом состоянии и кружил по двору, то плача, то смеясь. В часовне за ним внимательно следили двое приставленных к нему надзирателей. Иногда он закрывал лицо руками, что не полагается делать во время молитвы, и тут же получал за это кулаком в бок от надзирателя, который добивался, чтобы он не сводил глаз с престола. Или он принимался тихо плакать, орошая лицо слезами и судорожно всхлипывая. Или же начинал глупо ухмыляться и строить рожи. Не раз его выводили из часовни посреди службы, и, разумеется, его без конца наказывали. Так как мое обычное место в часовне было непосредственно за скамейкой, на которую с краю сажали этого несчастного, я мог разглядывать его без помех. Вдобавок я, конечно, постоянно видел его на прогулках, и мне было ясно, что он сходит с ума, а обращаются с ним, как с симулянтом.

В последнюю субботу перед освобождением, около часу дня, я находился в камере и был занят послеобеденной чисткой оловянной посуды. Внезапно тюремное безмолвие было нарушено ужасными, отвратительными криками — или, скорее, мычанием, так что вначале мне показалось, что где-то за стенами тюрьмы неумело забивают быка или корову. Потом я определил, что вопли доносятся из тюремного подвала, и это означало, что там секут какого-то бедолагу. Нечего и говорить, каким ужасом и омерзением на меня повеяло, и я стал думать, кого же могут наказывать таким отвратительным способом. И вдруг я понял кого: не иначе — несчастного сумасшедшего. Не буду описывать чувства, которые меня охватили, — они не имеют отношения к предмету разговора.

На следующий день, в воскресенье 16 мая, я увидел бедного парнишку на прогулке; от истерических рыданий его вялое, жалкое, некрасивое лицо опухло почти до неузнаваемости. Он ходил по центральному кругу вместе со стариками, нищими и увечными, и я все время мог за ним наблюдать. Это было последнее воскресенье моего заключения, стоял такой чудесный погожий день, какого не было целый год, — и солнце заливало ярким светом это несчастное существо, созданное однажды по образу и подобию Божию; на лице сумасшедшего то и дело возникала обезьянья гримаса, кисти рук затейливо двигались, словно он перебирал воображаемые струны или фишки в какой-то диковинной игре. Слезы, без которых никто из нас не видел его ни разу, стекали по его бледному одутловатому лицу, оставляя на нем грязные потеки. В его ужимках была какая-то неестественная, жуткая грация фигляра. Он казался воплощением бессмыслицы. Глаза всех заключенных были обращены на него, и никто не улыбался. Все знали, что с ним случилось, и все понимали, что из него делают сумасшедшего — уже, можно считать, сделали. Через полчаса его увели, после чего, вероятно, вновь наказали. Во всяком случае, в понедельник на общую прогулку он не вышел; мне кажется, я мельком видел его в одном из закоулков заднего двора бредущим в сопровождении надзирателя.