Мирон Долот - Голодомор: скрытый Холокост

Но этой весной нищие представляли собой совсем иную картину. Эти отчаявшиеся люди, сломленные жестоким временем, бесправием и голодом, уже больше не были теми скромными, уважающими себя и других крестьянами. Их страх перед голодом был таким большим, что они почти потеряли человеческий облик, превратившись в одичавших, голодных животных, занятых только поисками пищи. Они перестали различать друзей и врагов и были способны пойти на убийство из-за куска хлеба. Их одежда давно превратилась в лохмотья, и сами они находились на грани полного истощения.

С глазами на выкате и протянутой рукой они подходили к кому-нибудь, но теперь ни о чём не молили: у них не было голоса, они только плакали. Часто их слёзы оказывались смешанными со зловонными выделениями из сочившейся кожи на воспалённом лице. Они шёпотом просили дать им крошку хлеба.

Ещё одним признаком надвигающейся смерти от голода были вши, мелкие, плоские, бескрылые насекомые-паразиты, постоянные спутники нищеты и лишений. Обессиленные люди перестали заботиться о себе, они не могли принести воды и развести огонь, чтобы помыться или постирать. Мыла не было. Уже несколько лет на селе не видели куска мыла. Но даже, если бы мыло и продавалось, мы не могли его купить. Во-первых, у нас не осталось денег. Во-вторых, мы не имели права ничего приобрести в государственных магазинах, потому что наш колхоз не выполнил план по хлебозаготовке. В результате были грязными, немытыми и кишели вшами.

По мере охлаждения рук и ног умирающего от истощения человека, вши перемещались в более тёплые участки на лице: глазные впадины, уши, уголки рта и ноздри. Это безошибочно указывало на то, что жить такому человеку осталось совсем немного.

Участь детей — это самое душераздирающее зрелище того времени. Я никогда не смогу забыть их жалких, исхудавших или опухших от голода лиц, с размазанными по ним слезами.

Они не могли понять, почему нет хлеба, почему нет еды. События в большом, «взрослом», мире не укладывались в их детские головки. Думая о детях того времени, я не могу не содрогаться от ужаса. Бог мне свидетель, что, когда я пишу эти строки, бумага намокла от моих слёз.

Немногие дети в нашем селе пережили страшную зиму, а те, кто остался в живых, были похожи на скелеты, настолько ослабленные, что не могли даже плакать. Головки на тонких шейках выглядели как надутые шары. Их маленькие костлявые ручки и ножки напоминали палочки. Животы распухли, жидкость бесконтрольно сочилась из половых органов. Эти детские лица преждевременно состарились и исказились. Они смотрелись как старички: покрытые морщинами, вялые и очень, очень грустные. Страдая от голода, они находились в постоянном оцепенении. Казалось, что сама природа по-особенному реагировала на страдания детей, которые им приходилось терпеть. У некоторых начали расти волосы на лице, в основном, на лбу и висках. Я видел нескольких таких детей, и они выглядели так непривычно, что казались пришельцами с других планет. Такие встречи оставляли во мне чувство безграничной жалости и беспомощности перед ними.

Часто голод косил целые семьи. Взрослые члены семей обычно умирали быстро, оставляя детей одних в холодном доме, полураздетыми и голодными, предоставленных собственной судьбе. Можно только предположить, что стало с такими беспомощными детьми: эти сироты, обмотанные в лохмотья, вынуждены были нищенствовать. Проваливаясь в снег, они сначала шли к ближайшим соседям, чтобы увидеть, что там уже все перемёрли. Затем они направлялись к другому дому, а потом — к следующему.… Из сострадания крестьяне разрешали одному или двум ребятишкам остаться с ним, но помочь они уже ничем не могли, и дети медленно умирали у них на глазах.

Но иногда совершалось чудо, и дети выживали! Это были, в основном, мальчики и девочки от десяти до пятнадцати лет. С наступлением весны они видели единственный путь к спасению в уходе в город. Но немногим, очень немногим, ребятам повезло найти помощь и понимание со стороны городских жителей. Других, менее везучих, отлавливала милиция и отправляла в детские распределители. Такие дети имели больше шансов выжить, хотя до нас доходили слухи, что многие всё равно умирали. Были и такие, которым ничего не оставалось, как присоединиться к подростковым городским бандам. Только Богу известно, что с ним стало. Наконец, были ещё и такие, кто не дошёл до города и не был пойман милицией. Они замертво падали на дороге и так лежали днями или даже неделями, пока кто-нибудь, чтобы больше их не видеть, не сталкивал их тела в канаву, словно мёртвых животных.

Мне пришлось стать свидетелем многих событий, в которых дети непроизвольно становились невинными жертвами. Но один случай особенно врезался мне в память, как символ того, что человечество сошло с ума. Это произошло в начале апреля. Однажды утром, когда мы ещё не встали с кроватей, послышался детский плач и слабый стук в дверь. Я быстро встал и направился к двери. Открыв дверь, я увидел маленькую девочку лет четырёх. Она стояла, дрожа от холода и голода, и слёзы струились по её впалым щёчкам. Мы знали её! Это была Мария, дочка нашей односельчанки Ханы, у которой ещё был семилетний сын, и они жили примерно в километре от нас. Мужа Ханы, молодого работящего крестьянина, как и многих других, арестовали без видимых причин и сослали в концлагерь около двух лет назад. Хана осталась одна с двумя детьми на руках. Но с наступлением зимы и усилением голода, мы потеряли всякий контакт с ней.

Я провёл девочку в хату.

— Мама никак не просыпается! — пожаловалась девочка, вытирая слёзы рукавом грязного пальто.

Мы с мамой переглянулись. Вскоре мы с братом Миколой направились в сторону дома Ханы. Переступив порог, мы увидели, что наши страхи подтвердились. Мёртвая Хана лежала на кровати. Её глаза навыкате словно смотрели на нас. Её широко открытый рот, словно всё ещё хватал последние глотки воздуха. Было очевидно, что она умерла недавно, незадолго до того, как Мария постучала в нашу дверь. На щеках Ханы можно было видеть следы слёз, а вши, словно муравьи, ещё продолжали бегать туда и сюда в поисках тёплого местечка. Рядом с ней, завёрнутый во что-то лежал её мёртвый сын. Хата была пустой и грязной. Кроме двух скамеек здесь ничего больше не было. Глиняный пол оказался перекопанным, а стены зияли свежими дырами. Труба над печкой оказалась порушенной. Мы сразу узнали руку хлебозаготовительной комиссии. Не было сомнений, что они наведывались сюда совсем недавно в поисках «спрятанного» хлеба.

Мы с Миколой стояли поражёнными. Мне хотелось или с криком убежать отсюда, или присесть рядом с умершими, и с чувством горечи и сожаления подержать их застывшие руки. Но, словно окаменев, я продолжал стоять. Глядя на умерших мать и сыны, я спросил: