Итоги Итоги - Итоги № 33 (2013)

— Это вы как почувствовали?

— Очень просто. За бензином тогда выстраивались огромнейшие очереди. Подъезжаю к бензоколонке, а там, наверное, машин двести. Понимаю, что не успеваю на студию. И тут мужики очередь уступают. Говорят: «Молодец, Сергей, благодаря тебе мы узнали, куда нам идти девятнадцатого!»

— Вы с детства были любителем адреналина?

— А без этого в нашу профессию идти не стоит. Как и без критического осмысления мира.

Родился я в Калининграде в 1958 году. Первые детские впечатления — это руины, горы кирпича, разбитые дома, разрушенный кафедральный собор. При мне танками доламывали королевский замок, тросы накидывали в проемы окон и тянули. Обидно это было видеть — а ничего не поделаешь: политика! Отец тогда был председателем областного комитета по телевидению и радио, и я знал, какие он получал указивки из обкома. Главное в политике обкома тогда было искоренить в области все немецкое. Хорошо помню, у нас во дворе за забором стояли чугунные статуи. Чего там только не было! Самсон, раздирающий пасть льва, нимфы, женщины обнаженные — все ждало очереди на переплавку!

Я снял фильм «Операция «Бастион» о штурме Кенигсберга. Вообще так получилось, что у меня сформировался стереоскопический взгляд на многие события.

— Это как?

— Например, Кенигсберг мы знаем по учебникам. А я там родился, учился. Потом приехал туда во время президентской кампании в качестве пресс-секретаря Бориса Ельцина. А позже увидел город уже через объектив телекамеры, снимая фильм. Такая же история с Буденновском. Я был там и как пресс-секретарь, и как турист. Потом приехал снимать фильм о кровавой эпопее Басаева. Такая же история с Вангой. Я много читал про нее, потом прилетел с ней познакомиться. А потом снял фильм к столетию Ванги. Получается, был и участником событий, и их комментатором. Повезло!

А Кенигсберг... У этой земли трагическая судьба. Город всегда оказывался на пути войск, которые двигались либо на запад, либо на восток. Наполеон ли это, Гитлер ли, Сталин. А в 46-м году 120 тысяч населения погрузили в эшелоны и вывезли безо всяких разговоров. Остались единицы. Вот одну из оставшихся женщин я нашел и снял в своем фильме. Это Эльвира Зерока. Она дала душераздирающее интервью. Благодаря ей я во многом по-другому стал смотреть на историю войны. Потому что мы ее рассматривали только с одной стороны: убей немца, как писал Эренбург. И их убивали... А тут я увидел войну глазами мирной немки. Стало страшно. Не дай бог!..

Еще подростком я варился телевизионной каше — в доме всегда были журналисты, режиссеры. Отец смотрел передачи с блокнотом. Я как-то спросил: «Пап, чего ты все время записываешь?» Он говорит: «Ошибки отмечаю». Для меня это было откровение. Всегда казалось: все, что говорят с экрана, — это то, во что нужно верить, чему поклоняться и претворять в жизнь — ну как всем советским детям. А оказалось, что на ТВ бывают ошибки!

Естественно, я поступил на журфак. И нисколько не жалею: нет более интересной профессии. Можно не только удовлетворять свое любопытство за счет редакции, но и влиять на события, влиять на власть и даже быть во власти!

Семь лет проработал на первой кнопке Всесоюзного радио в передаче «Время, события, люди». Делал репортажи. С семикилограммовым катушечным магнитофоном «Репортер» полстраны объездил. Потом, когда меня пригласили в программу «Время», специализировался на экономике, позже — на политике. Брал интервью у Горбачева, Ельцина, Рыжкова, Черномырдина. Брежнева, жаль, не застал.

— Вы в Гостелерадио пришли при Лапине?

— При Лапине Сергее Георгиевиче. Потрясающей жесткости и идеологических шор человек. Но умный. Не любил бородатых сотрудников — не дай бог попадется кто на глаза. И терпеть не мог джинсов. Недолюбливал евреев. Тиранил музыкальную редакцию — например, запретил давать в эфир Ободзинского, даже записи все его стерли.

Лапин диктовал политику в телеэфире. Это он определял, как должен выглядеть Брежнев, в каких ситуациях его показывать, в каких нет. Лапин был телебог и телецарь. Это сегодня много царей на телевидении, потому что много каналов, а тогда был один. Вот при нем я и начинал.

В программе «Время» произошли к тому моменту очень серьезные перемены. Помните, любимые дикторы — Шатилова, Кириллов, Шебеко — по бумажке рассказывали нам, как страна прожила день. Программа «Время» была ритуальной передачей, но многие черпали из нее гораздо больше информации, чем можно было себе представить. Кого из Политбюро показали, а кого — нет, в каком порядке дали сюжеты... Была целая система расшифровок.

Так вот, я стал свидетелем перемен: дикторов стали менять на журналистов. Сначала программу вели парами. Я часто попадал с Анной Шатиловой и Верой Шебеко. Это была потрясающая школа. Речь мне уже поставили на радио, то есть я уже не путался в звуках. Это давало некоторые преимущества.

Работа в прямом эфире, конечно, полна казусов и всяких историй. Спортивные комментаторы обычно заходили уже в конце программы, тихонечко садились за свой стол. У моего коллеги Евгения Майорова была привычка все время этот стол двигать. В тот день студию модернизировали и стол поставили на пандус. Евгений начал его двигать, и стол упал вместе с микрофоном, со всеми бумагами. Все произошло в живом режиме, хохот разбирает неимоверный, он сидит растерянный, оператор ржет, камера ходуном ходит, крик вперемежку с известными русскими выражениями несется из режиссерской по динамику. В общем, кое-как мы из этой ситуации вышли.

Один раз вел утреннюю программу «90 минут» с Ларисой Вербицкой. Позже она превратилась в «120 минут», сейчас это программа «Доброе утро». Часто не успевали тексты писать, поэтому импровизировали. И был сюжет про попугая. Помню, я понес какую-то ерунду, чувствую, удержаться не могу, и начал смеяться. Лариса раскололась. Так хохотала, что вместе с диванчиком опрокинулась на спину. Лежит, только ноги торчат перед камерой. Это было что-то невообразимое. Думали, разразится страшный скандал. Но потом пришло огромное количество откликов: мол, молодцы, веселая получилась передача!

Вскоре в информационной студии дикторов полностью заменили на журналистов. Время было революционное, хотелось, чтобы ведущие через себя пропускали информацию, чтобы сами комментировали, давали оценки. И мы делали сюжеты по четыре, пять, шесть минут. А уж когда Горбачев начал ездить по стране, выходить в народ, это превращалось в бесконечную песню. Программа разрасталась до неимоверных размеров! Что он сказал, как сказал, куда поехал — на завод или вышел на пашню. Это было время необыкновенных политических эмоций.

Люди ждали появления Сергея Доренко, Тани Комаровой, Саши Крутова, ждали, надеюсь, и меня. Потому что у каждого был свой почерк, свое видение проблемы. Но более или менее мы все укладывались как бы в общее демократическое русло, хотя программа «Время» считалась консервативной. В день мне надо было провести четыре эфира: в 12 часов «Орбиту», потом выпуск в 3 часа, в 6 часов и, наконец, 9-часовой.