Лев Аннинский - Русские и нерусские

«Норвежцы сопротивлялись гораздо дольше, но им помогал и ландшафт страны, и английские десанты и флот. Голландцы ближе к датскому варианту. Бельгийцы — ближе к норвежскому. Люксембург — двое раненых (поскользнулся, наверное, кто-то)».

Последнее предположение оставляю на совести не историка, но памфлетиста. а идея историка по-новому вычертить карту межвоенной Европы так же поразительна по неожиданной проницательности, как крик андерсеновского ребенка. Не оголяется ли тут какая-то неведомая, прикрытая ранее структура реальности?

А если наложить карту 1941 года на карту 1914-го? Там Антанта, тут. тоже Антанта?

А если наложить карту 1941 (Европа Гитлера) на карту 1991 года? Та же Европа и получится, только столицу перенесли из Берлина в Брюссель.

И опять сквозь саркастическую усмешку ловишь зоркий взгляд, и реальность проступает из-под привычных (в том числе и по марксистским учебникам) одежд: там «империалистический блок», тут тоже блок — «реваншистский», и там, и тут народ, единый по языку и этническому происхождению, подверженный давлению разных блоков, распадается с точностью до микрона на те же враждующие части: при каждой новой встряске хорваты и сербы — враги. Можно, конечно, их вражду списать на конфессиональную несходимость католицизма и православия, да только вот католики-поляки костьми легли, борясь против Гитлера, а православные румыны навербовали ему на русский фронт каких-никаких, а солдат. Где логика?

Нет логики. Ни в социальных, ни в конфессиональных схемах. Есть под всеми этими схемами таинственная, не понятая еще реальность. Разговоры про образ правления и про разные идеалы (демократия, коммунизм, пролетариат, буржуазия) — это все, как пишет Шумейко, «дымовая завеса», а суть та, что в этих разных системах (блоках) и в 1914-м, и в 1941-м, и в 1991-м живут все те же люди. То есть народы.

Они-то и решают, куда свалится страна (система) при очередном расколе континента. И долго ли будет страна сопротивляться (если будет). Иногда рядом живущие (а то и родственные) народы оказываются на разных сторонах очередной демаркации.

Белоруссия — Украина. Есть отчего охнуть идеологам славянского единства. Армения — Грузия. Да в каком страшном сне мог привидеться антагонизм русских и грузин?

Нет, воистину никакой привычной логике эти новые линии разделов не поддаются, если мы числим мир ворохом малых народов (неизбывных «меньшинств» по отношению к массе человечества), лишь случайно попадающих (и насильственно загоняемых) в блоки, системы, империи и содружества.

Если же признать эти объединения такой же этнополитической, геополитической и психополитической реальностью, как и тот «ворох», в котором они должны искать себе опору, то надо и линии напряжения между системами счесть базисным законом бытия.

А где Большие конгломераты (армии, союзы, коалиции и т. д.), там, увы, и Большие Войны.

Введя в уравнение категорию Большой Войны, Игорь Шумейко не просто переводит Вторую мировую (и нашу, Великую Отечественную) с языка нынешнего тысячелетия (с теперешними счетами за оккупацию и прочие неудобства военного времени) — на язык военного времени. Фактически он предлагает новую точку отсчета — такую, какой не было в схемах 1941 года.

Мировая война тогда выводилась из теорий империализма, колониализма, из тех или иных «стадий» того или иного «строя», из готовности коммунизма окончательно похоронить капитализм с его войнами. Недаром же советские люди подымались в 1941 году на войну с гитлеризмом, будучи уверены, что война — последняя.

Сказать бы им тогда, что «последней» не будет.

Сказать что-то такое же безысходное их отцам, певшим: «Это есть наш последний.»

А ведь теперь приходится говорить «что-то такое же». Голосом андерсеновского младенца. Почти наобум, на ощупь, вслепую, почти с отчаянием признавая, что есть что-то в самой подоснове бытия, под всеми политкорректностями и политагрессивностями, — где-то там, где Тютчев слышал шевеление хаоса, — что-то, что в любой неожиданный момент может огнем, бурей, ужасом вырваться на поверхность исторического действия, разом опрокинув все сдержки.

Большая Война — это нечто, само себе диктующее правила. Или отсутствие правил. Нечто, живущее по своим законам. И убивающее. Нечто, чем не удается командовать, ибо Война сама командует всем. Это никакое не «продолжение политики иными средствами», — это аннулирование всей прежней политики. Это не укладывается в понятия справедливости — несправедливости. Это укладывается разве что в толстовскую дилемму: Война — или Абсурдная, или Народная. То есть гвоздящая дубиной. Но и дубина с точки зрения мирной логики — изрядный абсурд.

Понимая, какого монстра он пускает в дебри и лабиринты Истории, Игорь Шумейко предупреждает, что Большая Война — «главный термин» его книги, что понятие это введено «полуинтуитивно», и единственное, что можно поделать с гигантскими отвалами «неудобоваримых» фактов, — это попробовать перезагрузить их в новую систему координат.

ПЕРЕЗАГРУЗКА эта, естественно, требует помимо знания «неудобоваримых» фактов

(что я уже отмечал у Шумейко) отчаянного (и чисто художественного) воображения. Куда более впечатляющего, чем памфлетный блеск.

Поэтому я предложил бы в завершение — фрагмент из книги Игоря Шумейко, где он представляет известное Мюнхенское «умиротворение» Гитлера в виде. пивной метафоры.

«Пивной бар. Все сидят, смотрят в свои кружки. Вваливается верзила. Куражится. — Выжидают. Верзила хватает за лацкан первого — пана. Тот — пардон! — отдает напавшему кошелек и револьвер, случившийся у него в кармане. Верзила хватает мсье — получает еще кошелек, нож, кастет. Последнему — товарищу, решившемуся сопротивляться, — достаются и пулевые и ножевые ранения. Огрубев и озлобясь, он все же скручивает верзилу и. оставляет его на полу — выхода из этого странного бара почему-то нет. Едва отошедшие от отвратительных сцен насилия пан и мсье требуют вернуть им собственность. «Мы знаем, товарищ, что теперь для защиты против верзилы вам револьвер с ножом не понадобятся». А товарищ, вместо самого простого ответа: «А откуда вы-то можете это знать?» — начинает что-то бормотать про социализм.»

Прокомментирую картинку (вполне, впрочем, ясную).

Кто этот огрубевший и озлобившийся товарищ, что-то бормочущий «про социализм», нам понятно. И кто пан — тоже понятно: это чех, страну которого громила-Гитлер вот-вот располосует и захватит. И кто мсье — понятно.

А где, простите, милорд? Тоже ведь сидел там! Куда он делся с кошельком и револьвером? Как-никак, в Мюнхене не только Даладье решал судьбы Европы, но и Чемберлен. Который полагал, что, отдавая Гитлеру Чехословакию, он покупает Европе мир.