Лев Аннинский - Русские и нерусские

Индивид — неделимая частица систем: гражданской, социальной, интеллектуальной и т. д. В этих системах индивид крутится на всех уровнях. То как инициатор, то как исполнитель, то как раб, то как надсмотрщик, атои как звено коммуникации (мы с Игорем Яковенко и еще легион таких же рабов пера и экрана).

И наконец, личность — это внутренний контакт человека с Абсолютом. В роли Абсолюта — Аллах, Будда, Пантократор, Вседержитель, Бог, отсутствие Бога. В этом смысле личность ни от чего не зависит. В нашей дискуссии — в роли Абсолюта — Природа мироздания, голос которой Игорь Яковенко так хорошо слышит.

«Добровольному рабу надо сострадать».

Добровольному надсмотрщику, коноводу, вождю — тоже. Всем надо сострадать. Особенно когда роли путаются. То есть когда погонщик сам попадает в упряжку и тогда рвет удила, пускает все вскачь, опрокидывает телегу («Телегу жизни», как сказал бы Пушкин). В общем, рушит все до основанья, а затем. а затем строит то же самое. Иногда в роли раба. Такой иногда и ставит телегу впереди лошади. Я имею в виду тех «добровольных рабов», которым Природа велела обеспечивать устойчивость бытия, а ситуация вознесла на роль «богов». В этой роли они часто сходят с ума. Ленина и Гитлера в качестве примеров достаточно? А то можно и продолжить список.

Приходится следовать Природе. В противном случае Природа ухмыляется и все равно делает по-своему. Это в лучшем случае. А в худшем — оглоушивает невменяемое человечество парой мировых войн, после которых нам остается задавать вопросы: кто виноват и что делать?

Объявляя киевлянам о введении новой веры, князь Владимир (будущее Красно Солнышко, герой былин и легенд, Святой Креститель Руси, ав ту пору — нормальный средневековый вояка, усмиритель вятичей, радимичей и прочих родичей, силой отнявший у полоцкого князя дочь, ходивший ратью и на болгар, и на греков, на обратном пути от последних только что принявший крещение в захваченном им Корсуне), — следующим образом извещает возлюбленных киевлян о предстоящей им благодати:

— Кто завтра же крещения не примет, станет мне противником!

Православные златоусты сколько угодно могут говорить о просветляющей мудрости, об ипостасях Троицы, олицетворенной в трех первых русских храмах во имя Святой Софии; константинопольский патриарх, изнемогший духом от непрекращающихся русских набегов, может отныне уповать на то, что губители его сограждан смягчатся, укротят свирепый нрав свой и станут смиренниками; в перспективе же сень креста должна объединять славян, напоминая им об «огромном генетическим родственном наследии», которое просвечивает сквозь драки буйствующих и враки умствующих: панславистов, австрославистов, тюркославистов. — вопреки всему этому должна на тысячу лет воцариться меж всеми ими любовь; или, как мечтал когда-то патриарх Фотий: вот если бы тираны вняли слезам и стонам жертв, сластолюбцы принялись бы поститься, а игроки и весельчаки — плакать от умиления.

Устами бы Фотия да мед пить, — тысячу лет спустя подводит итог украинский знаток истории.

В самом деле.

Византия уповает на крещение Руси вовсе не с тем, чтобы пустить ручьи светлых слез по скулам новообращенных, а с практической целью хоть как-то унять, утихомирить, а еще лучше — приручить воинственных русов.

И солунских братьев — Кирилла с Мефодием — Византия командирует к славянам проповедовать христианство вовсе не с целью вооружить эти племена письменностью, — братья и в Моравии остаются подданными Константинополя, — но сквозь эти имперские дела проступает в конце концов нечто, для «племен» неизмеримо важнейшее, — славянское слово. Это чувствуют и тогдашние племенные вожди — чаемое величие их народов, светящееся сквозь хитросплетения имперской политики.

Свет очей сквозь сверк мечей. Духовный космос — сквозь петли интересов. Единение трех храмов Премудрости — трех Софий — сквозь напасти реальной истории.

Ну, понятно бы еще — что Русь, зажатая соседями, должна (как живописал уже в новое время один славный украинец) сбрасывать с себя смрадное иго кочевых орд с Востока и грязные лапы льстивых и разлагающихся демократий с Запада (ситуация, очевидная в Киеве и по сей день). Так ведь еще и своя своих не познаша: два берега Днепра никак не договорятся! А драки на Волховском мосту — эмблема новгородской демократии! Рок междоусобий: Новгород соперничает с Киевом, полоцкий князь рыщет между Рюриковичами, ища себе особого места.

История далека от премудрости, она писана кровью. В 1240 году, когда орды Батыя взяли Киев, Софийский собор «уцелел, однако был ограблен и опустошен». В описании этих событий у современного историка я бы переставил слова: храм был ограблен и опустошен, однако уцелел. Когда же после Брестской унии перешел к униатам, — увы, не уцелел. Грабежами и опустошением дело не ограничилось: растащили кровлю, завалили стену. И соделалось это уже не руками языческих поганцев, напавших на нас «неизвестно откуда», — но своими же братьями во Христе. А сколько раз «брали» Софию полоцкую — на роковом пограничье в Ливонской войне между православным воинством московского Иоанна и наемным «интернационалом» католика Батория! София же новгородская, кое-как перестоявшая атеистическую жуть при азиатах-большевиках, дождалась своего горького часа под факелами европейских фашистов.

И все-таки сквозь ужас человеческой истории светится высшим смыслом созвездие трех Софий, возведенных во имя премудрости божьей. Пленяет роскошество Софии киевской. Покоряет простота Софии новгородской. Поражает гордый взлет Софии полоцкой.

Киев строил храм, соперничая с Цареградом. Византийцы же бросали вызов самому Иерусалиму. Узор ложился наузор: цветущее узорочье поражало, окатывало, охватывало, град сияющ и сверкающ вставал от земли в небо; божий чертог чудился в этой горе драгоценностей; золотой блеск, роскошество тринадцати куполов, таинственное мерцание мозаик — это богатство переполнило и опьянило меня, когда в начале 60-х годов, в ходе какой-то командировки впервые оказавшись в Киеве, я попал под своды Святой Софии.

В Софию новгородскую привела меня стезя через несколько лет — каждый отпуск я стал ездить по северу России, пытаясь разгадать его притягательность. Храм Святой Софии в Новгороде поразил меня не узорочьем — его не было, а если и было, я не заметил — такая мощь, такое простое величие дышало в строгих обводах стен и кровель, такой замерший в запредельности, готовый излиться, потаенный тревожный свет. Взращенный в атеизме, я не мог истолковать это ощущение; позже мне помогли знатоки: мистическое присутствие креста — вот что передано в простоте новгородской Софии.