Игорь Клех - Книга с множеством окон и дверей

Читателя своего он, впрочем, найдет. Покуда существует писательская многотиражка и покуда литературная критика бодра бодростью лошади, выведенной цыганами на продажу.

«Событие» все же в этом году было. Очень важное — хоть и отмеченное некоторой «нелояльностью по отношению к будущему». Век, политически начавшийся в 1914-м и закончившийся в 1986-м, литературно закончился в текущем, 1996 году:

Умер Бродский. Чтобы оценить смысл его смерти, надо оказаться циником и мизантропом большим, чем он в своем последнем стихотворении, законченном за неделю до смерти. Поэт притом исключительный, местами гениальный. И если нужна книга года (а возможно, и десятилетия), то ею может быть его последний «ардисовский» сборник «Пейзаж с наводнением», самая характерная, как представляется, и откровенная из его книг, насколько допускает откровенность его художественная система, поднявшая трюиз до вершин остроумия и стилистической виртуозности. Мне трудно представить себе русского пишущего человека, который мог бы обойтись, по меньшей мере, без знакомства с этой книгой.

Другой бывший питерец, слава Богу, жив и намерен здравствовать, но также счел необходимым в минувшем году подвести свой итог стремящейся к завершению эпохе литературного развития, издав в харьковском «Фолио» четырехтомную «Империю в четырех измерениях», — конечно же, Битов. Кажется, ему удалось уйти от бесхребетного «собрания сочинений», осуществив жесткую сборку корпуса текстов, которая призвана продемонстрировать читателю внутреннюю логику и скрытую архитектонику дела его жизни, — сдается, несколько переборщив при этом с добавлениями и пояснениями. Что только свидетельствует о том, что даже писатель такого класса чувствует в конце века вокруг себя некую вакуумную прослойку. (И вынужден называть себя «гастарбайтером» и второй год подряд ездить читать лекции за океан.)

Еще один итог нашему времени подвел М. Павич — он хоть и серб, а книжку написал важную для всех. В 1996 году вышел впервые полный русский перевод его «Хазарского словаря». Не один русский читатель (особенно из тех, кто ищут книгу-«омега», то есть окончательную «книгу книг») упьется этим «романом XXI века». Хотя вашего покорного слугу и сокращенный перевод несколько утомил. Никакой это не «славянский Борхес», и даже не Маркес, скорее уж — Эко: оба — профессура. Только у Павича фраза «пьянее», круче.

В минувшем году вышло еще несколько полезных переводных книг, хоть с опозданием лет на 30–40, для заполнения «пробелов»: Розеншток-Хюсси, В. Беньямин, «Мифологии» Барта. Отрадно также, что М. Эпштейн, было затихший, стал возвращаться на отечественные печатные площади высококлассными публикациями — значит, уцелел, и лично мне это прибавляет оптимизма. Оттуда же, из-за океана, блеснул предельно острым радиоэссе о гибели Цветаевой сам себя превзошедший (как показалось, сам себя испугавшийся) Б. Парамонов. Да и в стране — в Питере, Владимире, на Урале, не говоря уж о Москве, этом «Париже сегодня», — есть имена и люди, от которых можно ЖДАТЬ. Только в этом году они почему-то ничего не сделали — или я просто не знаю.

Кстати, чтоб не забыть. Даже в букеровском шорт-листе оказался один живой, внутренне свободный, нетрадиционный текст — А. Сергеева. Мне трудно будет понять решение столь «прогрессивного» в этом году жюри, если оно остановит свой выбор не на нем. Я знаю школьников, которые по книге Сергеева (когда отдельные ее части печатались в рижском «Роднике») восстанавливали «распавшуююся связь времен», — это ведь современные «Очерки бурсы» с пимесью Галковского, который пребывал тогда еще в нетях, а те школьники — будущие читатели XXI века.

Вдруг вспомнилось, как ехал я лет пятнадцать назад — 9-го, что ли, мая? — в переполненном «пазике» по узким улицам Нового Львова. Было еще совсем светло, когда начался праздничный салют. Народ шарахался то к правому, то к левому борту, автобус опасно кренился. Старик галичанин, сидевший у окна и державший на коленях внучку, а оттого видевший не больше половины скудного провинциального фейерверка, мечтательно сказал, я слышал:

— Дожить бы до двухтысячного року — ото, мабуть, салют будэ!..

Литература — везде. В шальном полуночном вагоне метро, несущемся под землей в сторону Ясенева, где на стекле нацарапано ключом: « Хочу домой ».

Начиналось и заканчивается кино как балаган, как чистое зрелище. В промежутке уместилась трагедия и драма авторского кино — Тарковских, Бергманов, Бунюэлей, Феллини.

Эти пришли сделать из кино искусство и что-то еще. И оно изрыгнуло их. Или переварило.

Потому что обладало природой сновидения, а не искусства, — то есть исполнения желаний, фиксации страхов, канализации того и другого, — искусство же к канализации не сводится, у него восходящая природа, а не нисходящая, разрушительная, в каком-то смысле, аннигилирующая, а не терапевтическая. Миллионам его прописывают в гомеопатических дозах, в субститутах и паллиативах, — для героев же авторского кино всякий компромисс был оскорбителен. Потому кит копродукции, потерпев их и помаявшись брюхом, изрыгнул раздражителей, чтоб, подобно гигантскому кинозалу, вновь предаться раз брутальным, раз мелодраматическим, но всегда безнаказанным грезам.

Кино вернулось к себе, пополнив список великих изобретений с жалкой судьбой. Переходящее знамя ныне у коммунистического Голливуда, потому что второй и главный аспект коммунизма — не равенство бедных и прочие привходящие, а именно — исполнение желаний, максимально полное и, желательно, без задержек. Может, уместнее было бы сказать — без запоров. Уже было в начале века: «мягко слабит». Кто не заснул, пусть посмотрит на экран под этим углом зрения — исполнения желаний, пассивности восприятия, — и он увидит подлинное лицо экрана, лицо спящего «быстрым сном», переходящим в гипсовую маску вечного.

Не отпускает одна мысль, одна простенькая фигура судьбы — Тарковский, то есть человек с его задатками и способностями, родившийся в середине XIX века или ранее, — второразрядный постановщик на театре, третьестепенный драматург, может, фотограф или малоизвестный живописец, промаявшийся всю жизнь, всех кругом изведший, только потому, что кино еще не было изобретено. Пусть даже в возрасте за пятьдесят он сходит еще посмотреть первые ленты… Как просто все, и как жутко!

Собаки, кони живут в мире монохроматическом, фактически черно-белом, — какие провалы, Господи! Откуда столько смертной тоски, столько каторжной рутины в этом сотворенном Тобой непрестанном чуде, разматывающемся, будто фильма из коробки?