Владимир Рекшан - Кайф

Но и Славяне не уцелели, проходя через тернии. Саша Тараненко, главный электронщик Славян, хотел еще и творческой свободы, тайно лелея амбиции. Он уговорил славных и гордых Лемеговых работать с ним, а я плюс Мишка, плюс Белов, Останин и Корзинин стали притираться друг к другу, пробовать репетировать, думали, как сложить новую программу, чтобы новый Петербург не уступал прежнему. Я еще надеялся на диктаторство и в итоге был провозглашен Первым консулом, что справедливо, поскольку собрались-то под вывеской Санкт-Петербурга, моего детища, но Юра Белов был пианистом почти профессиональным, а Николай Корзинин был барабанщиком, если и не явно ярче Лемегова, то уж профессиональней во сто крат, с опытом игры на трубе и хоровой практикой в пионерские времена. Белов и Корзинин сами сочиняли музыку и хорошо сочиняли, просто им не хватало сумасшедшей ярости, присущей Петербургу, и концертной удачи.

Очередные авантюристы устраивали очередные авантюры. Теперь без всяких профкомов платили до сотни за отделение, а иногда и вообще не платили, если авантюру прикрывали власти, а иногда не платили авантюристы просто по своей авантюристической прихоти.

Новым составом мы выступили на Правом берегу Невы в неведомом мне зале с балконом, с которого свалился во время концерта в партер кайфовальщик.

Кайфовальщик не пострадал, а мы убедились, что Санкт-Петербург приняли и в новом составе, и очень приняли простенькую лирическую композицию Я видел это. Она даже стала на время гимном гонимых рок-н-ролльщиков, и Коля Васин всякий раз поднимался в партере со слезами, текущими по заросшим щетиной щекам, и подпевал вместе с залом:

- Я видел э-это! Я видел э-это!

Если трезвой литературоведческой мыслью попытаться оценить исполняемые Петербургом строки, то получится ерунда, наивность и глупость инфанта (а именно так и оценивают почти всегда тексты рок-групп).

- Я, - там пелось, - видел, как. восходит солнце... Я видел, как заходит солнце... - и еще: - Как засыпает все вокруг... - и еще пару слов насчет молчания, а последняя строчка: - Как заколдован этот круг, - и припев: - Я видел э-это!

И вот я думаю сейчас и не могу додуматься. Наверное, здесь оказалась закодированной трагедия юности, почувствовавшей, как время вколачивает, ее в структуру жизни, в ее жесткую пирамиду. Наверное, семиотический смысл этих слов обнимал главное, иначе ведь успех не приходит...

На моей совести много хорошего, а много и нехорошего. И одно из нехорошего - это выступление в школе номер 531 на проспекте Металлистов. Школа как школа, но ведь я там учился и был юношей, уважаемым, спортивной знаменитостью и председателем Ученического научного общества. На счету нашего общества не значилось ровным счетом ничего, но добрым учителям я должен был запомниться юношей опрятным и доброжелательным.

Бывший мой соученик, издали причастный к року, парень сметливый и жадный, и знавший о разгуле подпольной музкоммерции, подъехал к директору школы, полноватой, пожилой женщине, наврал ей, что смог, воспользовавшись ее добрыми чувствами, и договорился в выходной день использовать актовый зал. Мы провели в школе номер 531 рок-н-ролльный утренник, получилось нечто вроде Утренней почты. В ранний час кайфовальщики вели себя смирно и мы смирно поиграли им ватт на двести. Несколько композиций Юра Белов исполнил без моего участия, а в некоторых композициях Санкт-Петербурга не участвовал Мишка. Он, печально околачивался по сцене с бубном, понимая, кажется, что жестокий закон эволюции перевел его или почти перевел в должность бубниста.

С кайфовальщиков мой соученик собрал по два рубля и потирал, думаю, от жадности руки. А может, и ноги.

Все было нормально. Но вот посреди среднесумасшедшего по накалу ритм-блюза я заметил, что дверь в актовом зале отворилась и в дверях остановилась пожилая, полноватая, седая женщина. Это была директор. Она жила неподалеку от школы и решила заглянуть и побеседовать с бывшими учениками.

Повторяю, в зале было все нормально. Но нормально для меня, и я был нормален для себя, но не для нашего бедного директора. Она постояла с минуту в дверях, дождалась окончания среднесумасшедшего ритм-блюза, сделала шаг назад и аккуратно прикрыла дверь...

Где-то в начале 1972 года у меня вдруг зажило колено. Я еще не сомневался в олимпийских победах, ревностно следя за прессой и за тем, как прогрессируют бывшие сверстники и конкуренты. Я лечил колено всеми известными способами, но оно не проходило почти два года, иногда в самые неожиданные минуты выскакивали мениски, которые я научился забивать обратно кулаком. Иначе нога не сгибалась. Случалось, мениски выскакивали и на сцене, приходилось забивать их на место между припевами и куплетами. Скакать по сцене я все-таки мог, а вот тренироваться - нет.

Я плюнул и перестал лечиться, и колено вдруг зажило.

Явился на стадион, на меня посмотрели горестно, а тренер, великий человек, сказал:

- Давай попробуем.

Меня называли хиппи, а я им не был и вовсе не отказывался от спортивного поприща.

Санкт-Петербург же не выходил из штопора славы, но мешал дух недоговоренности. Мишка маялся с бубном, а Юра Белов тащил все новые и новые песенки. К тому же распалась довольно занятная группа Шестое чувство, и вокруг Петербурга слонялись безработные бас-гитарист Витя Ковалев и барабанщик Никита Лызлов, не претендовавший в тот момент именно на барабаны, поскольку Николаю Корзинину он был не ровня, а претендовавший просто на искрометное дело, которому он мог предложить свою предприимчивость, ум, веселый нрав и некоторую толику аппаратуры Шестого чувства, совладельцем каковой и являлся с Витей Ковалевым.

В апреле семьдесят второго я уехал в Сухуми на спортивный сбор, а, вернувшись в Ленинград, заболел инфекционным гепатитом, желтухой, и чуть не сдох в Боткинских бараках от ее сложной асцитной формы. То есть началась водянка. Кто-то из врачей все же догадался назначить мне специальные таблетки, после которых я выписал за сутки ведро и побелел обратно.

В первые дни, мучаясь от болей, я читал бодрые записочки, присылаемые друзьями-товарищами по року. Валера Черкасов (о нем - впереди), помню, прислал открытку с текстом приблизительно такого содержания: Говорят, ты совсем желтый. И говорят, ты вот-вот сдохнешь. Нет, ты, пожалуйста, не сдыхай. Ты ведь, желтый-желтый, обещал поменять мой "Джефферсон аэрплайн" на твой "Сатаник". Так что давай сперва поменяемся, а после подохнешь. С японским приветом, Жора!.

Опять наступило лето и началось оно яро - дикой жарой, безветрием, лесными пожарами. В СССР приехал Никсон, а клубника поспела аж к началу июня. Назревала разрядка.

Женя Останин приносил в больницу книги по технике рисования, в котором я упражнялся, лежа под капельницей, а когда я, прописавшийся и побелевший обратно, смог выходить на улицу, то и выходил, и мы с Женей гуляли по территории больницы, подглядывали в полуподвальчик прозекторской, где прозекторы потрошили недавних гепатитчиков. За деревянным забором, отделенные от аристократов-гепатитчиков, весело жили в деревянных домиках дизентерийщики. Аристократы относились к ним с презрением и называли нехорошим словом. Женя Останин учился на художника, и говорили мы с ним о сюрреализме.