Владимир Рекшан - Кайф

Как-то утром звонок:

- Пливет. Польская лок-глуппа Тлубадулы сегодня плиедет в Муху саппала-там. Они очень хотят познакомиться с Санкт-Петелбулгом. Холошо?

Хорошо-то хорошо. Но в Мухе уже кто-то пустил слух, и Муха не училась с утра, а полным составом во главе с ректором, деканами и их семействами, которым уступили первые престижные ряды, сидели в актовом зале, ожидая исторической встречи Трубадуров и Санкт-Петербурга.

Вова Пенос владел, как показали события, польским языком в пределах... не более чем в пределах своей фантазии, и за час до исторической встречи выяснилось, что никакой аппаратуры знаменитые тогда поляки не привезут, и мы с Летающим суставом рванули на Моховую улицу, где тогда опять делили со студентом ЛГИТМИКа Боярским репетиционный зальчик. Мишка сгоряча сковырнул замок и с кладовки Боярского, откуда мы позаимствовали в предчувствии международного скандала усилитель и провода. Все равно аппаратуры не хватило. Трубадуры шли на вечеринку в узком кругу с российскими музыкантами, а оказались перед страждущим эстетических удовольствий залом и сгоряча исполнили полусоставом (пришли трубадуры не в комплекте) бессмысленный блюз на рояле под барабаны и бас. Декан и ректоры с семействами также ждали эстетических удовольствий, и хотя блюз прозвучал вполне сносно, но ради единственного блюза не стоило срывать учебный процесс. Пришлось и с Боярским после разбираться - пропал один из его проводов.

На совести Вовы Поноса и особо выдающаяся встреча с Марылей Радович и приехавшей с ней на гастроли группой Тест. Этот добрый малый арендовал на ночь плавучий разухабистый кабак Корюшка. Но Санкт-Петербург, Марылю и Тест по ресторанным правилам следовало закусывать. Сто ресторанных посадочных мест по семь рублей. Деньги собрали, передали в Корюшку, и там на семьсот рублей обещали нарубить салатов и наквасить капусты.

Гости начали съезжаться к одиннадцати, и приехало нечесаных любителей изящных искусств под салат и капусту человек пятьсот, которые, отодвинув столы, повалились на пол. Полякам обустроили кабинет, Санкт-Петербург грохнул ритм-блюзовской увертюрой - и веселье завертелось. Марыля Радович, звезда все-таки европейского класса, посматривала на валявшихся рок-н-ролльщиков и кайфовальщиков с неподдельным интересом, не предполагая, должно быть, увидеть подобное на чопорных невских берегах.

Тесту тоже захотелось покрасоваться перед любителями изящных рок-н-ролльных искусств, и они после увертюры Петербурга вдарили по джаз-року. Выдающаяся встреча проходила на втором этаже Корюшки, и сцена находилась возле лестницы. В начале первого, когда Тест уже вовсю шуровал в упругих дебрях джаз-рока, а любители изящного, словно древнеримский легион опившихся наемников, кровожадно кричали в наиболее упругих тактах хромого пятичетвертного размера, в начале первого по лестнице поднялось, довольно одинаково одетых, - только один зачем-то нахлобучил мотоциклетный шлем - с десяток крепеньких ребят, предложивших посредством пресловутого мегафона, чтобы Тест, Марыля, Петербург и валявшиеся на полу легионеры, чтобы быстро-быстро, десять минут на все дела, иначе...

Иначе говоря, Корюшка трудилась по закону до курантов и в Корюшке, видимо, оценили внешность и шепелявость Вовы Пеноса, а оценив, решили, что почему бы не взять те семьсот рублей, которые он с таким рвением навязывал.

Гости приехали к одиннадцати, в двенадцать Корюшка закрывалась, и ее умные работники вызвали наряд, дабы укротить разошедшихся клиентов.

- Ресторан закончил работу. Па-прашу!

У барабанщика Теста, что никак не мог съехать с хромого пятичетвертного размера, конфисковали барабанные палочки.

Поляки ничего не поняли, но поняли, что надо быстро-быстро уходить и ушли...

Куда только не заносило Санкт-Петербург с осени семьдесят первого по весну семьдесят второго! Неведомым вывихом судьбы мы оказались в клубе Сталепрокатного завода, куда нас сосватал толстозадый черноокий негодяй Маркович - еще один из пост-арсентьевской плеяды. В предновогоднее утро пришлось Санкт-Петербургу выступать ранехонько в жилищно-эксплуатационной конторе. Клуб Сталепрокатного завода осуществлял, кажется, шефство над жилконторой, и мы там музицировали при гробовом молчании и под ненавидящими взглядами двух десятков окрестных дворников и непроспавшихся сантехников.

Из клуба Сталепрокатного завода Санкт-Петербург довольно быстро выперли, а Маркович стырил у нас остродефицитный басовый динамик 2-А-11 и чуть не стырил пару еще более дефицитных динамиков 2-А-32. Пришлось ловить черноокого и угрожать убийством.

Нищенствуя и мыкаясь по случайным зальчикам и концертам, мы сдружились с такими же горемыками из рок-группы Славяне Юрой Беловым, Сашей Тараненко, Женей Останиным и Колей Корзининым. Сплотило же нас в группу музыкальных злоумышленников совместное концертирование на вечере в Университете, с которого пришлось убегать в пожарном порядке. Славяне были ребята славные и веселые, а с такими горемычничать в самый раз.

Наступали новые времена. Короток все же был до поры век кайфовальщика и рок-н-ролльщика - с первого по пятый курс. Диплом для большинства становился перевалом, преодолеть который представлялось возможным, лишь отбросив все лишнее, и среди лишнего оказывался рок. За перевалом начиналась цветущая долина зрелости, отцовства (или материнства) и подготовка к штурму иных, более сложных служебных вершин.

Наступали новые времена. Рок уже размывал вузовские дамбы, уже появились отчаянные, лепившие из рока жизнь, делавшие его формой жизни, роком-судьбой, шедшие на заведомое люмпенство, ставившие на случайную карту жизни, не зная еще какая масть козыряет в этой игре. Кое-кто, уже докайфовался до алкоголизма, появились свои дурики, шизики, крезушники с тараканами в извилинах. Многие, правда, играли в дуриков и шизиков -- ух, эта веселая игра! Кое-кто уже поигрывал с транквилизаторами, торчал на анаше. Нет-нет, да и звякал среди кайфовальщиков шприц. Нет-нет, да пропадали в аптеках всякие-разные таблетки. Но это все было так - легкие тучки на горизонте..:

С одной стороны рыжих Лемеговых караулил диплом, с другой стороны портвейн. И уже маячила перед Серегой фантастическая женитьба на молодухе-изменнице, а мое диктаторство, сглаженное нечаянной славой, дремало до поры.

В разумных пределах трудности сплачивают сообщества, а в неразумных разрушают.

Как-то Лемеговы взбрыкнулись, и я послал их. Они были славные парни, мягкие, очень талантливые и гордые той гордостью, которой может обладать лишь тонкий, глубоко чувствующий, ранимый человек. Такая мягкость вдруг оборачивается гранитным упорством. Лемеговы не покаялись, и Санкт-Петербург потерял полсостава, основу драйва, единоутробную ритмическую группу.