Славой Жижек - Год невозможного. Искусство мечтать опасно

Если мы вернемся опять к Нолану, то вся трилогия последних фильмов о Бэтмене воспроизводит некоторую имманентную логику. В «Бэтмен: Начало» герой остается в тисках либерального порядка — все думают, что систему можно сохранить, не обращаясь к морально недопустимым методам. «Темный рыцарь» — на самом деле новая версия двух классических вестернов Джона Форда («Форт Апачи» и «Человек, который застрелил Либерти Баланса»). Показано, как для того, чтобы цивилизовать Дикий Запад, следует «отчеканить легенду», забыв о правде. Иначе говоря, наша цивилизация всякий раз строится на лжи, и следует ломать правила для защиты всей системы. Или, если посмотреть с другой стороны, в «Бэтмен: Начало» герой — это просто классический образ городского стража, который наказывает преступников, до которых не может дотянуться полиция. Проблема лишь в том, что полиция, официальная правоохранительная структура, относится к помощи со стороны Бэтмена двояко: она признает нужность Бэтмена, но также видит в нем угрозу своей монополии на власть и живой укор своей бездеятельности. Но трансгрессия Бэтмена здесь полностью формальна: он действует в рамках закона, хотя и не уполномочен действовать, но самими своими решениями он никогда не нарушает закон. «Темный рыцарь» смещает координаты: настоящий соперник Бэтмена — не его враг Джокер, но Харви Дент, «белый рыцарь», новый и напористый окружной судья, такой официозный страж, фанатичная борьба которого с преступностью в конце концов приводит к тому, что он губит невинных людей и сам плохо кончает. Дент — это как бы ответ законного порядка на угрозу, якобы исходящую от Бэтмена — ополчаясь на бдительное ратоборство Бэтмена, система порождает собственные нарушающие закон эксцессы, и ее страж оказывается гораздо более склонен к насилию, чем сам Бэтмен, потому что Дент нарушает закон прямо и непосредственно. Поэтика справедливости видна в том факте, что, когда Брюс планирует раскрыть себя перед людьми, что он Бэтмен, Дент опережает его и называет Бэтменом себя — он «больше Бэтмен, чем сам Бэтмен», в нем сработало то искушение, которому настоящий Бэтмен успешно сопротивлялся. Поэтому, когда в конце фильма Бэтмен берет на себя все преступления, совершенные Дентом, чтобы сохранить репутацию народного героя, воплощающего надежду простого люда, его притворный жест содержит в себе зерно истины: Бэтмен как было тогда возможно возвращает почет Денту. Его действие — жест символического обмена: сначала Дент примеривает на себя идентичность Бэтмена, а затем Уэйн (настоящий Бэтмен) берет на себя преступления Дента.

Наконец, в «Темном Рыцаре: Возрождении» все заходит еще дальше: не есть ли Бейн — Дент, дошедший до предела, до самоотрицания. Пришел ли Дент к выводу, что сама система несправедлива, и чтобы должным образом бороться с несправедливостью, следует обратиться против самой системы и разрушить ее? И тогда, в свою очередь, Дент перестает сдерживаться и готов прокатиться по миру валом жестокости, чтобы достичь этой цели? Появление такого персонажа меняет всю констелляцию героев: для всех участников событий, включая Бэтмена, мораль становится относительной, она становится предметом соглашения, часто меняющегося под влиянием обстоятельств. Если война объявлена открытой, то получается, что для защиты системы все допустимо — ведь ей угрожают уже не безумные гангстеры, а народное восстание.

И это все? Значит ли это, что фильм должен быть однозначно осужден теми, кто участвует в радикальной освободительной борьбе? Но все гораздо сложнее: фильм нужно смотреть так, как прочитывают китайскую политическую поэму — подсчитывая умолчания и неожиданные проговорки. Вспомним старый французский рассказ о женщине, жалующейся, что лучший друг ее мужа делает намеки на то, чтобы вступить с ней в незаконную связь. Этот друг сначала очень удивлен и ничего не может понять, но таким извращенным образом она приглашает его соблазнить ее. Это как фрейдовское бессознательное, не допускающее никакого отрицания, — важно не отрицательное суждение о чем-то, но сам факт упоминания этого что-то. В «Темный рыцарь: Возрождение легенды» мощь народа уже здесь, она уже отмечена как событие, она на голову выше любых обычных противников Бэтмена — преступных мега-капиталистов, гангстеров и террористов.

Вот и основной ключ — взгляд на движение «Оккупай Уолл-стрит» как на захватывающее власть и учреждающее народную демократию на Манхэттене столь откровенно абсурдно, столь донельзя нереалистично, что невольно встает вопрос: Почему голливудский блокбастер первого плана вообще обратился к этой теме, почему вызвал этот призрак?

Первый напрашивающийся ответ, что это способ очернить «Оккупай Уолл-стрит» обвинениями в скрытых террористически-тоталитарных тенденциях, недостаточен для того, чтобы понять странную привлекательность перспективы «народной власти». Неудивительно, что способ действия такой власти вообще никак не указан, отсутствует, слепое пятно — ничего не говорится, как создаются народные органы власти, как проходит мобилизация, куда движутся массы (вспомним, что Бейн говорит людям, что они могут делать то, что пожелают, — он не навязывает им извне никакого порядка).

Вот почему критика фильма извне («изображение деятельности «Оккупай Уолл-стрит» — унизительная карикатура») недостаточна — критика должна быть имманентной, она должна найти внутри фильма то множество знаков, на которых трепещет неподложное Событие. (Вспомним, например, что Бейн — это не просто грубый террорист, но человек, способный к глубокой любви и самопожертвованию.) Иначе говоря, нельзя тут говорить о чистой идеологии; сама личность Бейна оставляет глубокий след во всем фильме. Вот почему фильм требует «близкого чтения»: само Событие — «Готэм-ситийская Народная Республика», диктатура пролетариата на Манхэттене — имманентно фильму, оно — его отсутствующий центр.

Так где же мы находимся сейчас, в 2012 году? 2011-й был годом тревожных грез, оживления радикальной освободительной политики по всему миру. Теперь же, год спустя, каждый день приносит новые доказательства того, сколь хрупким и противоречивым было пробуждение. Каждое из его множества проявлений демонстрирует теперь признаки истощения: энтузиазм арабской весны увяз в компромиссах и религиозном фундаментализме; движение «Оккупай Уолл-стрит» до такой степени упустило момент, что зачистка полицией парка Цукотти и других мест протеста может восприниматься не иначе как благословение — своего рода прекрасный пример «хитрости разума». И то же самое происходит везде: маоисты в Непале, кажется, проиграли в политическом маневрировании реакционным роялистским силам; «боливарианский» эксперимент в Венесуэле все больше деградирует до популистского каудилизма… Что стоит делать в такие депрессивные времена, когда яркие грезы блекнут? Не остается ли нам выбор между самовлюбленно-ностальгическим воспоминанием о возвышенных моментах энтузиазма и цинично-реалистичными объяснениями того, почему не удалась попытка по-настоящему изменить ситуацию?