Е. Полевой - По ту сторону китайской границы. Белый Харбин

Харбин оказался фактически зажатым между двумя застенками: атамана Семенова в Забайкальи и атамана Калмыкова в Приморьи. Семеновские броневики невозбранно циркулировали по КВЖД, а его опогоненные заплечных дел мастера хозяйничали в Маньчжурии, в Харбине и на всей линии КВЖД, как у себя дома. Даже вся его армия носила характерное название „Особого маньчжурского атамана Семенова отряда“ — ОМАСО.

Это был тот первый после революции период, когда харбинским рабочим и профессиональным организациям пришлось уйти в дореволюционное подполье. Не теоретически, не по рассказам, не по историческим фильмам, а на своей собственной шее и спине они познали всю подлость и гнусь нашей отечественной контрреволюции, подпертой штыками интервенции, и научились ее ненавидеть. Палачи семеновских застенков рыскали по Харбину, насильничали, стреляли из-за углов (среди бела дня на глазах у огромной толпы на улице зверски убили члена редакционной коллегии рабочей газеты А. Чернявского) и приучили харбинского рабочего любить революцию и всеми фибрами пролетарской души тянуться к тому, что делалось за десятками всяких контрреволюционных застав и кордонов, в бесконечно далекой в то время Советской России.

И когда все эти заставы и кордоны начали наконец трещать под ударами наступавшей на восток Красной армии, когда пал Колчак, бежал и погиб в Китае атаман Калмыков, освободился Владивосток и оставался пробкой в Забайкальи только один атаман Семенов и обосновавшиеся под его гостеприимным крылышком „каппелевцы“, все еще отрезавшие Манчжурию от далекой РСФСР, харбинские рабочие не выдержали и перешли в наступление. В июле 1920 г. на дороге была объявлена всеобщая забастовка.

Она дорого обошлась харбинским рабочим. Условия борьбы были слишком неравны и неблагоприятны для них. Но тем не менее эта забастовка сыграла огромную политическую роль в истории Северной Маньчжурии.

Окончательный развал семеновщины и образование у маньчжурских границ Китая в конце 1920 и начала 1921 г. Дальневосточной республики знаменовали собою новый этап в жизни полосы отчуждения КВЖД. После революционных бурь и напряжения гражданской войны она вдруг точно выключилась из общей цепи развертывавшихся в течение трех с лишком лет событий и перешла на мирное положение.

Но чем глуше и непроницаемее была стена между Маньчжурией и Советской страной, тем пытливее пробивалась через нее революционная мысль харбинского пролетариата, точно выбитого неожиданно из боевой колесницы революции, которая мчалась теперь в своем победном беге где-то мимо него, тем упорнее стремился этот пролетариат познать и уяснить себе ее подлинное лицо и ее исторические пути. Фактически неизвестный и только смутно представляемый по рассказам Советский Союз стал в центре политического внимания харбинского пролетариата.

Однако положение рабочих ухудшалось с каждым днем. В начале 1921 г. управляющим КВЖД был назначен инженер Остроумов. Он начал энергично подтягивать дорогу, но в то же время проложил и первые пути своеобразной американизации Харбина. Это был тот период, когда мещанский Харбин впервые закружился в фокстроте. Громы гражданской войны остались где-то позади. Сбежавшиеся в Харбин помещики и спекулянты еще не успели спустить вывезенных ими из России сбережений, и деньги лились рекой. Воинствующие белогвардейцы постепенно осознавали свое поражение и складывали в сундуки свои опогоненные мундиры и ставшие ненужными офицерские реликвии, надеясь, что они еще понадобятся им в другие времена, а пока стараясь вместе с другими беженцами пристроиться к мирному труду или общественному пирогу на дорогу или в китайские учреждения. И чем больше закреплялось это новое положение, чем больше увеличивались кадры людей, заинтересованных в его незыблемости, тем больше рос и их страх перед тем, как бы всемогущие большевики не добрались и до Харбина и не перевернули вверх дном его гнилое болото со всеми застрявшими в его тине чертями.

Из этого страха и выросло постепенно гонение на рабочие и профессиональные организации. Они рассматривались не иначе как „большевистские“, как могущие разрушить все только что отстоявшееся благополучие.

Казалось бы, при создавшихся в Харбине условиях снова готова была почва и для гнилостного пораженческого разложения рабочего движения и для новой вспышки активности местных организаций социалистических соглашателей всех оттенков. И не нужно конечно думать, что представители этих погребенных революцией группировок там окончательно перевелись. Они конечно там были, и некоторые из них, не блещущие впрочем политическими талантами, сохранили свою полную антисоветскую активность. Но эта их активность натолкнулась на глухую стену в рабочей среде, и все эти группировки могли только или самоликвидироваться, признать себя окончательно выведенными из политического строя, или откровенно объединиться с белогвардейщиной. Уже в конце 1922 и начале 1923 г. местная организация эсеров треснула и распылилась окончательно: часть ее работников заявила о своей выходе из нее, другая связалась с наиболее реакционными беженскими и белогвардейскими группами и перестала чем-бы то ни было от них отличаться, потеряла свое лицо.

Харбинский же рабочий класс остался единым. Ни белогвардейско-китайские полицейские репрессии, ни преследования его профессиональных организаций не испугали и не обманули его, не изменили ни на йоту его устремлений. Все его помыслы, все его молчаливое упорство тянулись к советам, и, стиснув зубы, отчасти уйдя в подполье, отчасти забившись в темные углы рабочих кварталов, он терпеливо, но настойчиво ждал того момента, когда через головы фокстротирующих дельцов, отупелого мещанства и обнаглевшей белой эмиграции он сможет протянуть свою руку рабочему классу СССР и хоть чем-нибудь помочь ему в деле развертывающегося грандиозного социалистического строительства.

Этот момент наступил после Мукденского соглашения в октябре 1924 г., когда КВЖД перешла в совместное ведение СССР и Китая, а во главе ее управления появился советский управляющий дорогой.

Харбинский рабочий класс встретил это событие как величайшее и долгожданное свое торжество. Трусливая растерянность, которую проявила при этом событии белая эмиграция, колебания, с которыми подошла к нему не сумевшая сразу определить своей новой линии поведения местная китайская администрация и начавшаяся в связи о этим в Харбине — правда, очень недолговечная — политическая весна дали ему возможность достаточно определенно, решительно и громогласно выявить свои настроения. И настроения эти не оставили никаких сомнений.