Игорь Танцоров - Деньги или любовь. Жертвы половой войны

Отсутствие любви — единственный, если не считать запаха, но зато серьёзный изъян идеологии индивидуализма. И это чрезвычайно мешает в деле закалки женщин и упрочении их решимости освободиться до полного и всеобщего конца — по той простой причине, что для женщины само сладкое слово «свобода» — по большей части пустой звук. И тут на помощь мумифицированному индивидуализму приходит феминизированный гуманизм.

Разумеется, это не тот гуманизм, который тоже идеал, путеводная звезда и дорога к счастью. Какое уж теперь счастье. В обществе абсурда оба эти бывших идеала приобрели сходные, весьма неаппетитные черты. Феминизированный гуманизм — это не любовь, а идеология любви, её не личный, но общественный вариант, её абстрактный социальный суррогат. Порождённый слабым полом, заточенный под его эмоциональные нужды и приспособленный под задачи его эмансипации.

Идеал любви для женщины — то же, что идеал свободы для мужчины. В конце концов, женщины не только безответственные эгоистки, соблазнившиеся деньгами и независимостью. Объективность требует вспомнить о том, что им присуща и жертвенность тоже. Правда, лежит она в другой плоскости. Предназначения женщины не видно только в классической парадигме прав и свобод, в которой свобода — это свобода здесь и сейчас. Но кроме такого «горизонтального» пространства равноправных независимых борцов, есть и «вертикальное» — неравноправных представителей прошлого и нового поколений. Дети и родители — вот кого женщина окружает своей заботой, в то время как мужчина окружает заботой её саму. И отдавая свою горизонтальную свободу мужчине, женщина принимает на себя соответствующую вертикальную ответственность. Должна, то есть. Но поскольку возможности такой ей государство не предоставляет, то свою ответственность новая государственная женщина распространяет на весь близлежащий мир, превращая идеал любви к ближнему в жупел всемирного женского гуманизма.

Эта гротескная версия гуманизма Возрождения не тогдашний передовой взгляд на природу и общество, воспевающий достоинство человека и ценность человеческой жизни, а свежая попытка одинаково горячо любить всех и каждого, и ближнего и дальнего, и своего и чужого, и хорошего и плохого. Экзальтированное, иррациональное, почти религиозное желание видеть в каждом человеке ангела без крыльев, достойного не только нормальных человеческих прав, но и потустороннего права на «счастье», сгоряча когда-то задекларированного и принятого женщинами близко к сердцу. Или желание заботиться обо всём, не считаясь при этом ни с чем — ни со здравым смыслом, ни с расходами, потому что если в реальном мире женская забота была ограничена возможностями, предоставленными ей мужчиной, то в кривом королевстве абсурда для женщины нет границ.

Версия эта расцвела особенно пышным цветом после эмансипации и постановки личных отношений в равноправной семье на «уважительные», деловые рельсы, что, безусловно, указывает на взаимосвязь того и другого. С одной стороны, гуманизм воспевает равноценность мужчин и женщин и таким образом обосновывает освобождение их от взаимной любви и взаимного обладания. С другой, он распространяет высвобождающуюся универсальную любовь на всех, делая всех равно свободными и равно бесполезными друг для друга. Вытаскивает личные отношения любви и заботы из обессилевшей равноправной семьи на уровень общества, становясь вторым после индивидуализма моральным подспорьем общества равных экономических членов, где крупный недостаток любви компенсируется мелкими благотворительными подачками, а недостаток эгоистичной мужской заботы — гуманной заботой государства. Потому что это бесчеловечно и, конечно, ужасно негуманно — запирать равноценную женщину на кухне, лишать её возможности реализовать свою личность и жертвовать своим счастьем ради мужа и детей.

И в этом кроется маленький секрет женского гуманизма, превращающего субъект любви в её объект. Социальная гуманистическая любовь имеет те же эгоистические корни, что и её двойник, антипод и альтер эго — социальный эгоизм. Стыдясь естественного эгоизма, гуманист провозглашает, что надо любить всех, каждая живая тварь равно достойна любви. Неживая природа, кстати, тоже. И обязательно наделять правами, начиная с главного — права на эгоизм. И помогать. А как же без посторонней помощи? Без неё невозможна реализация индивидуализма как образа жизни — желание жить как нравится неумолимо приводит сначала к просьбам, а потом и требованиям помощи со стороны — государства, родителей, даже работодателей. Это закономерно: разве индивидуализм не учит, что свобода выбора и самоопределения личности — высшее благо? Разве гуманизм не утверждает, что человек есть высшая ценность? А ценности нужна забота. Так индивидуализм и гуманизм взаимно дополняют и оправдывают друг друга. А массовая раздача любви и социальной помощи, характерная для щедрого государства-няньки, развращает, порождает лень, иждивенчество и тот же самый эгоизм. И в итоге современная женщина сначала не хочет рожать, а потом, когда родила, не хочет работать. Современный мужчина не хочет работать с самого рождения. И то и другое — современные символы свободы от общества, которое должно, однако, им всем помогать.

Доведение идеала гуманизма до степени пользовательской инструкции заставляет сделать суровый и беспощадный вывод. Любовь абстрактная, социальная и гуманистическая, в отличие от конкретной, индивидуальной и человеческой, это вовсе и не любовь, а заблуждение, изнанка добродетели и в конечном итоге зло. То, что нормально в личных отношениях, то что является благом для человека, абсолютно не подходит ко всему обществу. Человек может быть бескорыстным и это замечательно, но если все будут бескорыстны, общество рухнет. Человек может быть прям и честен, но если все будут откровенными — люди забудут про мир. Та же доброта и мягкость в случае своей массовой эпидемии приведёт общество только ко всеобщей анархии и упадку. Социум, рынок, культура — всё это построено на совершенно иных принципах. То, что естественно, нормально и хорошо для личной сферы, чуждо, вредно и губительно для общественной.

И это в полной мере относится к любви. Из того, что все люди являются людьми, никак не следует их равноценности. Уравнительная гуманистическая любовь тут вступает в прямой конфликт с деньгами как мерой социальной ценности человека. Выстраиваемое деньгами рациональное общество, регулируемое этикой свободных, порядочных людей — которую можно было бы при сильном желании назвать мужским гуманизмом, — помогает бедным не из любви к ним, а потому что дешевле накормить, чем стеречь. И предоставляет среднее образование, чтобы дать равный старт в жизни. И бережёт животных, потому что они воспитывают доброту, а жестокость порождает жестокость. Сочувствие и сострадание в обществе в обязательном порядке должны уравновешиваться рассудком и осознанием последствий, а общественно-гуманные поступки — ответственностью за их результаты. Что, по странному казусу, присуще именно мужчинам. Стремление мужчины к собственной выгоде породило, в конце концов, и достоинство, и уважение, и беспристрастность, необходимые для эффективного функционирования общества. И которые не имеют ничего общего с утопической любовью и всеобщим счастьем. Но если разум заменяется инстинктами, если этика заменяется милосердием, если нравственные принципы заменяются жалостью и заботой, а мужская ответственность — женской добротой, можно видеть настоящий расцвет гуманитарно-деловитой «культуры» как на национальном, так и на международном уровнях — тут и расточительные социальные программы, и щедрые пособия, дотации и субсидии, и уравниловка, и расцвет миллиардных «индустрий» благотворительности, беженцев, гуманитарной помощи. И даже отмена смертной казни, права эмбрионов, права террористов, права пиратов и прочая «толерантность» ко всему на свете, включая людей, стремящихся уничтожить саму эту культуру и само это общество.