Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора

…Дом, куда мы с Юрием направлялись, именовался тоже неплохо: «Сервантес». Согласитесь, что приятно жить в доме с таким именем. Как вообще гораздо приятнее сообщать своим друзьям: «Я живу в доме „Сервантес“», чем давать им адрес вроде «корпус номер три дома номер пять седьмого микрорайона».

Именно там, в доме «Сервантес», находящемся в самом центре Копакабаны, и обосновался мой первый корпункт: «3 ком., меб., вс. уд., тел., 2 л., кух., ком. сл.». Я был счастлив. Я искренне верил, что нашел именно то, что искал.

Это была десятая или одиннадцатая из осмотренных мной квартир, обнаруженная где-то недели через две после начала поисков. По рио-де-жанейрским стандартам я отделался малой кровью. И мог считать себя весьма удачливым дельцом. Иллюзия рассеялась очень быстро: в первую же ночь, которую мы провели в нашей новой квартире.

…Как ругал я себя в ту ночь новоселья за то, что не поверил смутному беспокойству, точнее говоря, недоумению, шевельнувшемуся где-то в глубине сознания, когда впервые знакомился с квартирой и с домом «Сервантес». Все там, в нашем будущем гнезде, казалось прекрасным: расположение комнат, наличие тихо изолированной спальни и еще одной спальни, которая легко трансформировалась в кабинет… Окна — во двор, а не на улицу. Значит, меньше шума и дыма. А это особенно важно, если собираешься жить в донельзя задымленной и до астрономических децибелов зашумленной Копакабане.

Океана из окна нашей квартиры, правда, не видать: его закрывает соседний дом. Но песчаный пляж — рядом, за углом, в сотне метров от подъезда. Можно до завтрака выбежать из квартиры в трусах, окунуться, и эта процедура займет не больше десяти минут!

Да, все казалось мне прекрасным, и, быстро договорившись с хозяйкой квартиры — обладательницей меццо-сопрано — о процедуре подписания контракта и сроках внесения арендной платы, я ликовал, но старался замаскировать свой восторг от хозяйки, чтобы она, не дай бог, не сообразила, что продешевила. Дона Терезинья де Жезус Карвальо, старательно делая вид, что не замечает моего ликования, пошла проводить меня. И только тогда обратил я внимание на три находящиеся рядом с нашим подъездом загадочные двери, тщательно закрытые спущенными до самого тротуара металлическими жалюзи. Ни вывесок, ни табличек, ни даже намека на какую бы то ни было информацию.

Тут-то и шевельнулось где-то в глубине моего сознания легкое недоумение, которому я, увы, не придал значения. Правда, вопросительно поглядел на дону Терезу. И она меня быстро успокоила:

— Это бары: «Дон Хуан», «Бакара» и «Тропикалия». Они откроются попозже, — сказала она с обворожительной улыбкой. И почему-то отвела глаза в сторону.

Бары так бары… Через минуту я забыл о них. Увы, в первую же ночь, когда, отпраздновав новоселье, мы собирались отойти ко сну, они о себе напомнили: в окна хлынули бравурные ритмы сразу трех ударников, полудюжины электрогитар, саксофонов и синтезаторов.

Кабаки были хорошо музифицированы и еще лучше радиофицированы. Их стоваттные колонки начинали свою работу около полуночи, а затихали где-то на рассвете. Спать под этот аккомпанемент можно было, только спрятав голову под подушку. Что очень нелегко в условиях тропической жары и девяностопроцентной влажности. Я спохватился слишком поздно: контракт был подписан сроком на год, расторгнуть его досрочно без уважительных причин было стыдно и перед доной Терезиньей и перед московской бухгалтерией. Словом, мы остались в здании «Сервантес» как в западне, до конца контракта, и в течение всего этого года каждую ночь были вынуждены вкушать неистовые прелести того, что в туристских путеводителях по «Сидади маравильоза» именуется «вечно бурной и радостной ночной жизнью всемирно известной Копакабаны».

Однажды она забурлила там, внизу, с такой силой, что где-то в четвертом часу утра прогремели пистолетные выстрелы. Дочка, правда, не проснулась, но жена, глотая снотворное и стуча зубами по стакану минеральной воды, категорически заявила, что сыта по горло всей этой тропической экзотикой и хочет домой к маме. Пускай дома сейчас, в декабре, нет пляжа, но там «моя милиция меня бережет» и можно, по крайней мере, спать спокойно.

На следующий день невозмутимый портейро Жоаким объяснил, что перестрелка имела место в «Тропикалии». И уже не в первый раз. В чем дело? Да в этой мулатке Нейде — солистке стриптиза. Ее внимания домогались сразу три американских матроса. Сеньор знает, вероятно, что американцы предпочитают мулаток?..

Дона Терезинья де Жезус Карвальо была женщиной интеллигентной, обходительной и приветливой. Поэтому у нас легко и быстро установились дружеские отношения. Каждый раз, когда в первую пятидневку месяца я появлялся у нее в квартире — в нашем же доме, четырьмя этажами ниже — с очередным чеком арендной платы, она угощала меня «кафезиньо», заводила разговоры о житье-бытье, давала кучу полезных советов и наставлений. Была она «дескитада» — так назывались в Бразилии до легализации в этой стране развода супруги, разошедшиеся, но юридически все еще состоявшие в браке. Жила дона Терезинья с сыном-школьником. И жила безбедно, ибо, помимо своей собственной весьма уютной трехкомнатной квартирки, была обладательницей еще пяти квартир, которые сдавала в аренду. Эта уйма жилплощади служила ей своего рода алиментами: бывший муж — банкир и промышленник — полудюжиной апартаментов обеспечил ей и сыну безбедное будущее и гарантировал себе возможность без скандалов завести новую подругу, помоложе.

Мы беседовали с доной Терезой о наших житейских проблемах. Я жаловался ей на жару, она мне — на высокие налоги. Говорили мы о новых фильмах, телевизионных сериалах, о прогнозе погоды на ближайшие субботу и воскресенье, когда вся Копакабана от мала до велика дружно устремлялась на пляж. Иногда наша встреча выливалась в интеллектуальную дискуссию. Главным событием сезона в том году стало появление «бессмертных шедевров» (именно так называла их дона Тереза) американского писателя Генри Миллера. Шедевры были написаны еще в 20-х и 30-х годах, но долго не печатались, ибо шокировали и американцев и европейцев. Это было тогда… Теперь же, когда нравы стали проще, издатели — снисходительнее, цензура — помягче, некогда непризнанный гений брал реванш, повергая к своим стопам Нью-Йорк и Париж, Рим и Стокгольм, Лондон и Рио-де-Жанейро.

Спорить с доной Терезой было нелегко. Я пытался объяснить ей, что меня раздражает истеричное и показушно-скандальное саморазоблачение этого сочинителя, для которого физиология человеческих отношений стала единственным смыслом жизни и объектом исследования в его сочинениях. Дона Тереза снисходительно отвечала, что мои сомнения — это ребячество, что в моем возрасте просто неприлично оставаться пленником отживших представлений, раз уж она — дона Тереза — куда старше меня, с наслаждением рвет цепи мещанских предрассудков.