Журнал Русская жизнь - Сокровенный человек (апрель 2007)

"Don't even think about parking here!" - отвечает на это предупредительный дорожный знак на Avenue B в ИстВиллидже. В Нью-Йорке ужас как плохо машинам - но зато славно и странно всем смертным, на время действия визы остающимся без современности, без сладкого вкуса подделки.

Малайским кафе заправляют малайцы. По-английски клиент говорит лучше всех, пробегают мальчишки-разносчики, что-то друг другу орут повара. Кастрюли и котлы недалеко от столиков, горячий воздух над ними, как в блоковской "Незнакомке", вполне себе дик и глух. Здесь нет ЗАО, нет охраны, нет "Радио Юмор", и даже Евдокия Петровна, поменявшая в Нью-Йорке расу с комплекцией, осталась со своей безразмерной сумкой на колесиках в Гарлеме. Кушанья стоят копейки, в лицах посетителей царствует Гиляровский, если не Мармеладов, и в брошенном на скатерть трактирном листке с иероглифами мне надобно углядеть тот единственный бутерброд за 3.99, который так страстно хвалил "Виллидж Войс".

И за дело хвалил, без обмана. Но в исторической Katz's Delicatessen на углу Ист-Хаустон и Ладлоу, заведении, что в 1888 году открыл в глубинах нищенского, достоевского Лоуэр Ист-Сайда приехавший из Российской Империи Кац, - сэндвич величественнее и важнее. Финнеев герой, попавший в Нью-Йорк на шесть лет раньше, с открытием главной манхэттенской бутербродной все-таки разминулся. Но всякая разница в датах здесь глубоко несущественна, ибо город сразу же выбивает из головы календарь.

В районе Бродвея и Двадцатых улиц на блошином рынке по доллару продают обрезы ткани прямо из картонных коробок, как на Сухаревке в 1918-м, на Кэнал-стрит велосипеды, трансвеститы и нищие едва не пристраивают меня под такси, в Аптауне бонны гуляют с детьми, а мимо кошерных прилавков резво бежит адвокатская прислуга. Когда начинается дождь, всякая встречная лавка норовит осчастливить вас зонтиком, на Юнион-сквер даже и в бурю не прекращается митинг "Банду Буша под суд!", а воскресным изданием "Таймс" можно убить человека. С пьедесталов хмуро взирают неизвестные благотворители, каждый околоток читает газету и Библию на своем языке, и ни один добрый самаритянин не сделает и шагу за пределы того, что предписывают ему правила цеховой совместимости. Охотнорядцы, студенты, китайцы, раскольники - каждый живет меж своих, старую Москву не убил Каганович, она лишь переменила адрес. А потому - пересекая границы районов, вы всякий раз свободно выбираете эпоху.

Аспиранты Нью-Йоркского университета курят дурь под статуей Гарибальди, в Челси выставляют искусство до того прогрессивное, что можно только зажмуриться, на Кристофер-стрит милуются ревнители позднеантичной морали. Но ступишь чуть дальше, застрянешь в ирландских, пуэрториканских, еврейских, корейских, доминиканских и пакистанских кварталах - и, начиная со второго подъезда налево, нравы стремительно делаются средневековыми, а вон за тем цветочным киоском через дорогу начинаются Реформация, Просвещение и капитализм. А там и Депрессия: где-то на Малберри, откуда давно уже выехали итальянцы, уступив место "итальянскому стилю", каждая забегаловка назидательно поясняет:

Именно здесь, при входе в пиццерию, 24 мая 1932 года Джанни Мальдини по прозвищу Праведник застрелил своего бывшего босса дона Альберто Кардуччи и пятерых его невинных детей. Каждую годовщину этого ужасного события в близлежащей церкви плачет Мадонна.

Я сочувствую горю, но отказываюсь от пиццы и возвращаюсь назад, на Бродвей, по которому ухожу все южнее. Впереди Даунтаун, здравствуй, бетон: самым высоким был "Вулворт", но его обогнали, самым высоким был ВТЦ, но его не спасли. И уже на углу Уолл-стрит, позабыв о когда-то прочтенном романе, я нечаянно вижу то, ради чего и приехал. Храм, шпиль которого был выше всех на снесенном трехэтажном Манхэттене, мирно здравствует и поныне. Здесь все и было. Фантаст не наврал.

"Еще пятьдесят метров, и мы остановились у края тротуара, лицом к малюсенькой церкви Троицы, почти затерявшейся на дне ущелья из стекла и бетона. Джулия медленно запрокинула голову, поднимая взгляд все выше, выше, к вершинам башен, которые попросту задавили здание, когда-то самое высокое на всем Манхэттене - Манхэттене, каким она его знала.

- Мне не нравится, Сай! - наконец сказала она. - Не нравится видеть Троицу такой".

Но время склонило к земле не одну колокольню. Подле церкви сохранилось и крошечное, времен отцов основателей, кладбище. Вросшие в землю могилы со всех сторон окружены небоскребами, и сама церковь Троицы скрыта тенями. Все ушло невозвратно: люди умерли, их могилы осели, дома снесены, бизнес-башни поставлены. Клерк бежит по Бродвею, глотая вовсе не исторический бутерброд, - чтобы избежать столкновения с русским зевакой, он быстро качается вместе с портфелем. Давешний трактир разыграл меня: хода в прошлое нет, Третьяковский проезд победил, если сказано - "Бентли", то нужно смириться, и все тут.

Еще один, куда менее расторопный прохожий натыкается на меня у церковной ограды. Что за манера стоять телеграфным столбом в буржуазном районе.

Я приехал домой и через неделю застрял на Лубянке в навязанной пробке: четыре немыслимо длинных машины никак не могли выбрать, которой из них припарковаться. Из одной выбрался краснолицый разгневанный господин. Он забарабанил по стеклам соседней - мол, проваливай, смерд, не то позвоню в ФСБ, и тебя под асфальт закатают. Церковь Троицы в Старых Полях, даже если б ее не снесли, было бы не разглядеть из-за фэшн-салона, парикмахерской, двух ресторанов, торгового центра и прущих авто. Неврастеникам вечно мешает прогресс - и дурные советы по части прочтения фантастических книг.

Я любовно, как мог, поглядел на кричавшего (в то же время к нему подбегала на помощь охрана). Пусть себе злится. Он такое же чудо творения, как и повар-малаец, несносная Евдокия Петровна, карибский таможенник, клерк, "Гелендваген", миллионщик, швейцар, Кац, московский охранник и девица из Денвера, раздраженная тем, как я чуть не упал без сознания, первый раз в жизни увидев Манхэттен.

Современность - не грех.

"Что почитать серьезного про современность?" Как правило, об этом спрашивает девушка из числа знакомых. И как правило, девушка имеет в виду родную продукцию, она генетически в восторге от русской прозы, на ней воспитана; Гоголь, Лесков, Анатолий Алексин и т. д. Подобные вопросы загоняют меня в тупик; если они навязчивы, могут стать серьезным поводом для ссоры. Я знаю, что почти всегда хороша британская словесность в любом, даже топорном переводе; российская, как правило, выполнена щеголевато-гладенько, однако, советуя что-либо из отечественного, я смущаюсь. Это вроде как впаривать домохозяйке нарядный, но маломощный пылесос.