Журнал Русская жизнь - Сокровенный человек (апрель 2007)

Казалось бы, мерилом веса и качества книги может служить признание критики и собратьев по перу, выражающееся в аналитических рецензиях, престижных наградах и том коконе почтительной тишины, который мгновенно окружает автора, когда тот снисходительно выбирается на презентацию или премиальный фуршет. Таковы у нас Владимир Маканин, Андрей Битов и Владимир Войнович, Людмила Улицкая, Юрий Арабов и Алексей Слаповский. Таков 50-летний Андрей Дмитриев - в своем роде эталон писательской харизматичности: исключительно благообразен на вид, говорит мало и веско, новыми сочинениями радует скупо, удостоен стипендии фонда А. Тепфера и Большой премии Аполлона Григорьева, фигурант авторитетных шорт-листов. Амплуа: "виртуозный стилист".

В свежем романе Дмитриева "Бухта Радости" предпринята попытка масштабной панорамы нынешнего дня. Множество эпизодических персонажей разных возрастов, из разных пластов общества, от престарелого экс-вертухая до олигарха, от циничного спецназовца до трепетной прямодушной юницы; все они в летний солнечный выходной собрались на подмосковном Пироговском водохранилище, дабы искупаться, порыбачить и поесть шашлыков. На шашлыки настроен и главный герой, человек по фамилии Стремухин. Уже эта деталь порядочно коробит: в жизни подобные фамилии встречаются очень редко, зато в плохих, пахнущих пылью романах - рядом и сплошь.

Далее я представляю себе, как гипотетическая лесковская девушка, вняв моему совету, открывает книгу и читает описание поездки (точнее, поплывки) Стремухина в Бухту Радости. "Река плыла, не уплывая; она стремилась вдаль, на месте оставаясь, кружа немного голову. Корона солнца опадала на воду и с плеском разбивалась об нее. Пух перистых на нижних и тяжелых небесах слегка тревожил, поскольку был приметой непогоды, но сонные отары кучевых - там, высоко, на верхних легких небесах, ее, похоже, не сулили. Несильный ветер гладил реку против шерсти и обещал попридержать жару… Стремухин сделал вдох. Сперва его лицо обдало, будто сальной ветошью, горелым маслом выхлопа, но вот вода в броске из-под кормы отбила дизельный вонючий дым; прокашлявшись, Стремухин наконец дождался удара ветра по лицу. Он молча ликовал, разинув ветру рот, раскрыв рубашку на груди и выпучив глаза. Минуты не прошло, как ветер вышиб слезы; казалось бы, они должны были иссякнуть все, не выплаканные, нет - такого, чтоб он плакал, ни разу не было с ним в этот черный год, - но высушенные тупостью души и ежедневною усталостью без края, сменившей ужас первых дней болезни матери, и все еще, через полгода после похорон, не отпустившей душу до конца".

Девушка закрывает книгу. Она тщетно пыталась приискать безжалостно эллиптированное существительное к "перистым", напрасно тщилась вообразить, как ветер раскрывает ветру рот и безнадежно запуталась в фиоритурах последней фразы, в которую автор мастерской рукой впрыснул элементы предыстории. Полстраницы, а у девушки уже слипаются глаза. Дальше будет только хуже: проза, вязкая, точно позабытая неделю назад на конфорке овсяная каша, возжаждет сорганизоваться в стихи, да силенок не хватит: завяжется криминальный сюжет, но в середине рассосется, как всхлип; судьбы персонажей, вяло перекрещиваясь, не дадут ассонанса, кто-то неуклюже набьет кому-то морду, кто-то с кем-то бессмысленно переспит, и закончится роман беззубым хеппи-эндом, точно позаимствованным из подростковых повестей конца 70-х.

Целиком оттуда, из 70-х, и фигура, и поэтика Дмитриева. "Несильный ветер" так же "гладил реку против шерсти" и при Ельцине, и при Андропове, и при Брежневе. В "Бухте Радости" мы не чувствуем ни сегодняшних лиц, ни грязного пресного пляжа, ни силовых линий времени, его специфических атрибутов, - они старательноназваны, но не выболены всей нервной кроной, изнутри. Манера мешает - высокоразвитая манера интеллигентской советской литературы, инерционная и комфортная, точно ватин, в который автор замотан по самое темечко и бродит теперь вдоль шумных улиц 2007-го, как слепоглухонемой увалень Винни Пух, отгороженный от столкновений с зазубринами реальности.

Выбирая себе чтение, бойся прежде всего эффектных, парадоксальных метафор, хочется посоветовать гоголевской девушке. Увидишь у А. Дмитриева: "Пустой живот затрясся и затрепетал, как стяг, и зазвенели крылья на свету, и хобот комара, весь изогнувшись, заныл, как тетива"; увидишь у О. Славниковой участкового, "который краснеет от выданных денег, как краснеет сытый нетребовательный комарик", - знай, что перед тобою распростертая на сотни страниц грациозного шрифта ложь. Вроде бы, мелкая блескучая лингвистическая бижутерия, безобидные сравнения человеческого с насекомым, живого с неживым, но каждое такое сравненьице - часть миражного покрова, заставляющего воспринимать действительность так, словно за минувшие тридцать лет она ни на йоту не изменилась ни в целом, ни в частностях. Поверишь, что брюхо комара похоже на стяг, - и тебе, как Стремухину, чего доброго придет в голову обратиться к отдыхающим в Бухте Радости с комически истероидным внутренним монологом - призывом выключить магнитолы и MP3плееры.

"Вам станет страшно. Не сразу, нет. Сперва вам станет пусто. И в этой пустоте, и в самом деле поначалу скучноватой, как будто ниоткуда, будто пылинки в солнечных лучах, возникнут и зависнут, задрожат - еще не мысли и не чувства, но предчувствия неведомой тревоги. Пробьют часы, еще пробьют, и столб пылинок в солнечных лучах начнет загустевать, предчувствия нальются тяжестью еще неясных страхов… Влетят, дразня несбывшимся, сухими листьями кружась, куда-то прожитые годы; придет огромная и гулкая, как Вий, мысль о грядущей смерти; откуда-то опустится и легкая, и клейкая, как паутинка, мысль о Боге, а там и совесть подоспеет…"

Ни дать ни взять маленькое привидение из Вазастана; поразительная наивность. Потенциальные адресаты не задрожат от ужаса, "клейкая, как паутинка" (опять насекомые!) мысль о Боге им чужда, как пингвину спасательный круг; истинный, первобытный страх здесь испытывает сам говорящий, панически трепеща красно знаменным брюшком, перекрывая децибелы пляжной попсы децибелами надрывного анахроничного морализаторства. С какой Луны ты свалился, дяденька? Сколько десятилетий в затворе провел?

У тех, кто бестревожно вращается в кругу литбомонда и изредка ездит в "творческие командировки" на Пироговское водохранилище или там в Оптину Пустынь, впрямь может сложиться уверенность, что плоть времени по существу неизменна и вполне по плечу старой доброй стилистике образца 70-х. Но вот на декабрьской non/fiction давний приятель подарил мне свою новую книгу. Городской роман как роман, с жидковатой лобовой мистикой и серенькими персонажами. Но одна сюжетная линия (к сожалению, более чем пунктирная) по-настоящему захватывает.