Журнал Русская жизнь - Возрастной шовинизм (декабрь 2007)

В это время левые эсеры, которые тоже об этом узнали, бросились в Смольный, и началась торговля. Они заявили, что выйдут из правительства, если депутатов не выпустят из дворца. Я думаю, они боялись резни, того, что будет много убитых и раненых. Настроение было вообще такое, что те, кого начали бы арестовывать, оказали бы просто физическое сопротивление. Слишком напряжено все было. И вот причина того, что с двенадцати до четырех Благонравов и отдельные начальники отрядов пытались нас как-то выставить, а мы сидели и не давались.

Но к четырем часам утра нам сообщили, что через десять минут будет погашен свет. И вот, прав был Чернов или не прав, это судить будет история, к нему подошел Благонравов и сказал: «Солдаты и стража утомлены, мы не можем больше продолжать быть здесь. Закрывайте». Чернов ответил: «Депутаты тоже утомлены, но они должны выполнить свой долг». И тогда начался дикий крик и шум, опять эти взводимые курки, удары прикладами о пол, и Чернов сказал: «Закрываю сегодняшнее заседание. О месте и времени следующего заседания депутаты будут оповещены». И сквозь строй под градом ругательств мы начали выходить на улицу. К пяти часам утра в туманном, холодном Петрограде мы вышли на обледенелые улицы, не говоря ни слова, и молча разбрелись по нашим пристанищам. Где уже никто, конечно, спать не ложился, и часа через два мы узнали об убийстве Кокошкина и Шингарева, произошедшем в ту же ночь.

Почти немедленно после разгона Учредительного собрания начались аресты. И здесь я должен рассказать о некоторых личных приключениях. Совершенно было ясно, что оставаться в дортуаре на Болотной улице, где, как всем было известно, живут социалисты-революционеры, неразумно. Поэтому на другой же день я начал искать для себя помещение, где можно было бы в безопасности укрыться. И мне пришла в голову несколько дикая идея. Я пошел на Николаевский вокзал отыскивать тот самый вагон, в котором мы приехали. Зная, что происходит на железных дорогах, я почему-то подумал, что, пожалуй, вагон этот стоит где-то на запасных путях и еще назад, на юг, не двинулся. Так оно и оказалось. Благополучно на одном из путей я нашел этот прекрасный вагон первого класса, стоявший одиноко. Из двенадцати человек нашей стражи осталось только четверо, и секретарь комиссии Румынского фронта по выборам в Учредительное собрание сидел благополучно там со всеми бумагами, которые он не знал, кому сдавать. Большевикам сдавать не хотел. И вот я переселился в вагон и жил в течение нескольких дней на запасных путях Николаевского вокзала в совершенной безопасности.

Восьмого января двадцать один эсер был арестован, положение сильно ухудшилось. Расскажу смешную историю, типичную для того времени. Восьмого января было воскресенье. В ресторане на Болотной, где мы питались, мне сказала одна из студенток-официанток, что в воскресенье будет гусь.

К двенадцати часам дня у меня в душе случилось совершенное раздвоение. Я прекрасно понимаю, что это довольно глупо - идти на Болотную, есть там гуся. Но в тоже время - кусок гусятины, а еще обещали подливку к нему. Не выдержал. В час дня явился в ресторан, где были еще человека два. И когда меня эти официантки увидели, они в ужасе всплеснули руками: да что вы! с ума сошли!

- Гуся дайте! И вот, быстро заглатывая куски, я съел этот совершенно исключительной пышности обед и выбежал на улицу вовремя, в тот самый момент, когда грузовики окружали здание на Болотной. Я побежал, и никто меня не останавливал. И в этот самый час всех, кто был на Болотной, арестовали. Аресты ширились, и нужно было смываться.

Вступительная заметка, подготовка текста и публикация Ивана Толстого

Возраст власти и безвластия

Медицинское определение старости: период жизни, начинающийся и кончающийся смертью. В первом случае имеется в виду малая смерть, то бишь утрата организмом способности к продолжению рода. В мужском варианте - impotentia virilis, «старческая немощь». Что касается варианта женского, то писатель Эдуард Лимонов как-то заметил: женское тело стареет, за исключением одной его части, которой всегда шестнадцать лет. «Вот в чем ужас», - добавил к этому жизненному наблюдению писатель Эдуард Лимонов - кажется, искренне. Вот и не будем об ужасах. Дальше речь пойдет исключительно о мужиках.

В евротически развитых странах старость начинается где-то с семидесяти, у нас сейчас стариками ощущают себя и сорокалетние. Не все, конечно - это все больше от нищеты, водки и безнадеги, а есть и живучие.

Живучие справляют полтинник - у большинства наших мужчин это главное событие жизни, как правило, ресторанная пьянка с фальшивыми тостами: «А теперь еще столько же!» Ага-ага. Человек пьет водку и понимает: ему отпущено еще лет пять-шесть похорохориться, от силы десять, дальше вступят в силу обстоятельства непреодолимые, жизнь прожита, ничего нового не будет… и поживший дядька скултыхивается до состояния пожилого.

Или, как выражались в культурные времена, человека преклонного возраста.

В советское время социальные функции пожилых были прописаны четко.

Во- первых, пожилой -это пенсионер. Гадкое словечко «пенс» еще не родилось, а пенсия была делом почетным, хорошим и практически всеобщим - нечто вроде зеркального отражения столь же почти-всеобщего членства в комсомоле.

Конечно, голая пенсия - то бишь начисляемые «на книжку» деньги - была невелика. Но хорошо прожитая жизнь предполагала собирание листочков, то есть различных льгот и привилегий. Они были нужны не столько самому пожилому, сколько его многочисленным домочадцам, в том числе и молодому поколению. Льготы пожилого, таким образом, привязывали к нему молодых. Кроме того, они были измерителем заработанного за жизнь уважения, каковое человеку могло воздать только государство. За неимением институтов общественного признания честь измерялась в льготах - отсюда и бешеная, непонятная сейчас борьба за любую мелочевку вроде состава продуктового набора к празднику. Кому положен пакет гречки, кому нет - слезы, инфаркты, ужас-ужас-ужас.

Это права. Но на пожилых лежали еще и обязанности, крайне ценимые в семье и обществе. Из них две важнейшие - снабжение и присмотр.

Снабжение - стояние в очередях, высматривание выброшенного товара, урывание его (язык не поворачивается назвать это «покупкой») и транспортировка урванного до места потребления. Пожилые составляли основной контингент дневных, недлинных очередей. Давка начиналась с шести: толпами бегущие с работы люди ломились в магазины в надеже что-нибудь урвать. Несчастны были одиночки, живущие на сам-свой, без крепких пожилых родственников, бойцов коммунального тыла. Им не доставалось. Или доставалось совсем уж смитье.