Журнал Русская жизнь - Бедность (февраль 2008)

Спрашиваю: а есть в Прокопьевске какие-нибудь интересные группы? Да какие группы, говорит Женя даже не с досадой, а с каким-то спокойным стоицизмом. Нет тут никаких групп, ни интересных, ни неинтересных. Не знаю, может, есть кто-то в глубоком подполье, сидит, не высовывается. Примерно, как я. Здесь если заниматься музыкой или там литературой, то это можно делать только одному, сидя в глубоком, герметичном подполье, чтобы о тебе никто ничего не знал и даже не догадывался.

Я спрашиваю еще что-то о музыке, творчестве и «культурной жизни», и Женя отвечает все с тем же спокойным стоицизмом - нет, не было, не будет.

Несколько лет назад у Жени в Томске вышла книга стихов.

Женина мама, учительница английского, спрашивает меня: как же вы будете добираться? Не боитесь наших бандитов?

Боюсь, конечно. На такси поеду.

Мы еще некоторое время разговариваем, Женя записывает мне компакт-диск со своей музыкой.

Поздно уже. Пора ехать в гостиницу, в Новокузнецк. Вызываю такси, приезжает тот же водила-«Овчинников», о, здравствуйте, опять вы, да, я у вас уже постоянный клиент, до «Гостиного двора», пожалуйста. Поехали.

Останавливаемся у железнодорожного переезда. Шлагбаум закрыт, мигают красные огни, звенит звонок. Это вот - Усяты, говорит таксист и показывает на виднеющееся в темноте скопление тусклых огоньков и нагромождение небольших домиков. Так поселок называется - Усяты. Я тут вырос.

Наконец мимо проносится огромный электровоз ВЛ-10 с желтой надписью «Тайга» на зеленом боку.

С барского стола

Помню, как после войны и позже по квартирам ходили погорельцы. Когда мама открывала дверь на звонок, там стояла женщина в пальто на голое тело: нечего надеть, все сгорело, помогите, чем можете. Мама выносила на лестничную площадку мешок с одеждой и еду. Потом и одежду, и хлеб с колбасой обнаруживали этажом ниже, сваленными в кучу. По-видимому, погорельцам надо было что-то другое. В хрущевскую эпоху погорельцы пропали, зато появилось чудо чудное: иностранцы.

Когда я училась в ЛГУ, переводческая практика входила в учебный план и была обязательной. В то время как студенты с других факультетов на свою практику ехали в тайгу на съедение гнусу или ремонтировали на жаре или под дождем здание Двенадцати коллегий, мы, студентки-скандинавистки, колесили по стране с иностранными туристами, ели в ресторанах да еще и зарабатывали - три рубля в день. Для многих моих товарищей эта практика была спасением: сорок лет назад большинство студентов было детьми из малообеспеченных, пролетарских семей. Они жили в общежитии и голодали, потому что стипендия и деньги, присланные родителями, уходили на дефицит: австрийские сапоги, мохеровые шарфики, французские «тени». Все эти чудесные вещи покупались на галереях Гостиного двора, в женских туалетах и темных подворотнях. Заходишь в иностранный автобус и видишь: одни пьют растворимый кофе, другие пиво из банки и жрут колбасу салями, все веселые, беззаботные, свободные… А у тебя слюнки текут. Думаешь: чтоб вы подавились вашей колбасой! Когда туристы выходили из валютной «Березки», увешанные пакетами с невиданной едой и иностранными бутылками, то всегда кто-нибудь спрашивал: «А ты чего сидишь в автобусе? Ты не хочешь купить что-нибудь вкусное?» Пошлешь его про себя матом, а вслух скажешь: «Спасибо, у меня все есть». Но так и подмывало сказать: «Да если я зайду в „Березку“, на меня тут же в „Интурист“ телега придет, могут и из университета погнать».

Надо сказать, что иностранные туристы нас, молодых гидов, любили и дарили нам сувениры, хотя принимать их было строжайше запрещено. Я помню до сих пор эти подарки: початый тюбик зубной пасты, пакетик соль-перец из самолетного завтрака, одноразовое мыльце из отеля, наклейка на чемодан.

После недельной поездки по Кавказу настало время прощаться. Мне показалось, что в путешествии мы подружились - двадцать военных пенсионеров и я. Руководитель группы встал, сердечно поблагодарил меня и дал туристам знак: аплодируйте! Затем протянул мне подарок - маленький кошелечек. Я намеревалась сказать спасибо и смыться, но мои пенсионеры закричали: «Открой, открой!» Наверно, думаю, деньги положили. Открыла - в кошельке лежал одинокий презерватив. Мне было девятнадцать лет, я жила в целомудренную эпоху и не понимала назначение сувенира. С хохотом мне объяснили, в чем тут дело. «У вас это трудно достать, вот мы и…» Мое лицо залила краска, и на глазах выступили слезы. Я положила кошелек на ступеньку автобуса и ушла, не оглядываясь.

Много воды утекло с тех пор. Скандинавские туристы живут гораздо хуже, чем сорок лет назад. Шведы ограничивают себя во всем, но никогда не жалуются. «Нам хватает. Надо есть простую пищу и скромно одеваться. Излишество губит человека». Вот они, плоды протестантского воспитания.

Меня поразила группа шведских учителей, с которыми я недавно ездила в Новгород. На обратном пути, когда начались страшноватые новгородские окраины, учителя закричали: «Универмаг! Остановитесь!» Смотрю, действительно, белеет в сумерках двухэтажный магазин с ржавыми потеками и раскрошившимися ступеньками. Спрашиваю с изумлением: «Что вы хотите тут купить?» Отвечают: «Все!» и весело, обгоняя друг-друга, бегут за покупками. Купили сумки, обувь, настольные лампы, жуткие вазочки, пироги с капустой, с морковью, с повидлом. Всю дорогу до Питера ели и нахваливали. Иногда я присутствую при том, как турист мучается: купить или не купить набор открыток. Дороговато - пятьдесят рублей. Однажды я взяла и купила иностранцу два набора, чтоб не мучался. Он лучезарно улыбнулся: «Приму подарок, чтоб не обижать тебя». Впрочем, с туристами я теперь редко встречаюсь: перешла целиком на преподавательскую работу.

Если живешь в Северной столице и работаешь преподавателем, то на скромную жизнь хватает, не надо прибедняться. Ведь никто теперь не запрещает работать в двух-трех местах, все мои коллеги - многостаночники. Кто пишет, кто переводит, кто дает частные уроки. Все, конечно, жалуются на малую зарплату, но отпуск проводят исключительно за границей. И все копят на старость: выйдешь на пенсию, тогда узнаешь, почем фунт лиха. Кого ноги держат, те, получая пенсию, продолжают работать на прежнем месте, стараются не болеть. Знаю одну преподавательницу, которой стукнуло восемьдесят четыре: бежит на работу, как горная козочка. С работы, правда, бредет, опираясь на лыжные палки.

Пошла давеча в супермаркет, где очередей отродясь не было. Тихо, пусто, негромкая музыка. Между полок бродят молодые женщины в коротких норковых шубках и их мужчины. Вдруг замечаю, что посреди зала выстроилась очередь из старых женщин с пустыми вагонетками, насчитала шестьдесят человек. Подошла посмотреть, за чем стоят. Ждали кур с фабрики «Северная» по пятьдесят рублей за кг. «А где куры-то?» - «Кур привезут после двух». На часах было десять утра. Рядом на прилавках лежали горы кур по девяносто, сто, сто двадцать рублей. По универсаму бродил призрак коммунизма, чтобы напомнить, у кого память отшибло, как все это близко: «Сколько дают в одни руки? Кто крайний?» - «Просили больше не занимать.» Призрак бродит сегодня не только по супермаркетам, но и по темным питерским улицам. Каждый раз, когда во мгле иду в университет к первому уроку, вижу толпу стариков у дверей какого-то учреждения. Вроде нет там ни бочки с молоком, ни поликлиники… Полюбопытствовала. Оказывается, народ ждет, когда откроются двери косметического салона, где проходит рекламная акция: с восьми утра до полдевятого можно получить бесплатно сеанс массажа на специальной, трясущейся кровати, размять старые кости.