Журнал Русская жизнь - Смерть (июнь 2009)

- А еще я всегда примерно знал с точностью до трех-пяти голосов, каким будет результат голосования. Наверное, такой был выброс адреналина, что в голове включался компьютер какой-то. Один японский журналист это заметил и еще до голосования каждый раз меня спрашивал, чем все закончится, чтобы, значит, в Японию раньше всех передать.

В остальном у народного депутата Вобликова все складывалось не так чтобы очень хорошо. Членом постоянно действующего Верховного Совета он не стал, нужно было где-то работать, а на родной завод не брали - горком не рекомендовал. Снова пришлось идти на дискотеку в родной ДК - несколько месяцев депутат подрабатывал диджеем.

- Выручила Раиса Максимовна Горбачева. В перерыве заседания на Втором съезде мы с ней разговорились, и она рекомендовала меня на постоянную работу в комиссию по труду и социальным вопросам. Раиса Максимовна ко мне очень по-матерински отнеслась - ну, понятно, парень из провинции, никого у него нет, никто не поможет. Да и я понимал, что все мы в какой-то степени - ее с Михаилом Сергеевичем дети, поэтому их внимание дорогого стоило.

В отличие от революционного Первого Второй съезд был достаточно мрачным мероприятием, и не только потому, что во время этого съезда умер Сахаров.

- Эйфория быстро прошла, - вспоминает Вобликов. - Я ездил по стране, встречался с людьми, видел, какое у них настроение, они начали в нас разочаровываться, и я тоже начал разочаровываться. Не все идет так, как хочешь, нету больше сил. Да и общество, честно говоря, не созрело. В какой-то момент просто хотелось положить мандат на стол и бросить все к чертовой матери, но я сдержался. Мы пришли туда в восемьдесят девятом романтиками, идеалистами. А уходили разными людьми. Кто-то оказался циником, кто-то просто негодяем. Вот это было очень неприятно.

Себя Владимир Вобликов сравнивает с мальчиком из известного рассказа Пантелеева «Честное слово», которого поставили охранять какую-то будку и забыли отпустить домой. Осенью 1991 года Борис Ельцин назначал губернаторов и представителей президента в регионах - как правило, из числа народных депутатов СССР и РСФСР при условии их лояльности новым демократическим властям. Губернатором Калининградской области стал народный депутат России Юрий Маточкин, представителем президента - коллега Вобликова по союзному съезду Тамара Полуэктова. А Вобликов не стал никем.

- Этими назначениями занимался Геннадий Бурбулис, и я у него тоже был на собеседовании, - говорит Вобликов. - И честно ему сказал, что Горбачева предавать не собираюсь, поэтому ни на какие должности у Ельцина не претендую. Я вообще очень нервно реагировал на все те события, в депрессию впал на несколько месяцев.

Я уточнил: в депрессию - в смысле запил? Вобликов обиделся, оказался непьющим.

После депрессии Владимир Вобликов пытался заниматься бизнесом. Вначале с какими-то сокурсниками из Николаева пытался организовать компанию по утилизации списанных военных кораблей инновационным методом «шнуровых зарядов» в сухом доке, но у украинцев на это не было денег, и проект заглох. Потом начал возить из Германии замороженные торты для московских кондитеров, но, как говорит теперь, «без связей бизнес невозможен». Связи у него, впрочем, и у самого были, точнее - одна связь. Еще на Первом съезде депутат Вобликов познакомился с Юрием Болдыревым, который в девяностые вначале заседал в Совете Федерации, потом работал зампредом Счетной палаты, и на обоих этих постах брал Вобликова к себе помощником. Когда Болдырев из Счетной палаты ушел, Вобликов уехал к родителям, которые к тому времени из Калининградской области вернулись в родную Липецкую. Теперь пишет картины маслом и, - очевидно, чтобы уже окончательно походить на настоящего шукшинского героя, - готовит новый проект - запуск в космос большой зеркальной плоскости, чтобы в перспективе освещать солнечными зайчиками районы Крайнего Севера в полярную ночь, а для начала устроить день посреди ночи на открытии сочинской Олимпиады. Говорит, что идею уже запатентовал, осталось найти инвестора.

В начале восьмидесятых у калининградской молодежи была мода на немецкий нацизм - на стенах домов рисовали свастики, делали себе татуировки с какими-нибудь лозунгами, написанными готическим шрифтом, и так далее. Сам, кстати, помню - в первом классе мы ходили на экскурсию в Музей янтаря, находящийся в старой немецкой крепости, и мой одноклассник Дима, показывая на полустершуюся надпись латиницей на стене, сказал мне: здесь, мол, написано «Умрем, но не сдадимся!», и я подумал, что это, наверное, героические советские воины написали, и только годы спустя понял, о чем говорил Дима. Так вот, Вобликов рассказывает, что однажды в своем ДК он увидел в туалете нарисованную на стене свастику и подумал, что было бы неплохо после дискотеки ее стереть. А когда пришел с тряпкой, свастика оказалась уже перечеркнутой, и рядом было написано: «Вот вам х… й, коммунизм мы построим!», и Вобликов понял, что если ему удалось воспитать в Гусеве такую молодежь, то жизнь свою он прожил не зря.

Очевидно, эта история может утешить его и сегодня.

Хоспис как предчувствие

… Показывают комнату, где хранят обезболивающие: железные двери и стены, сложная сигнализация, - страшно, как в банковском сейфе.

- Чтобы получить три ампулы обезболивающего, мы должны приехать за ними с вневедомственной охраной. Охрана берет восемьсот рублей в час, которых, разумеется, в смете нет.

- И как вы?

- Ну, хитрим и справляемся. Как и со всем остальным.

Статус больницы - МУЗ (что за идиотская аббревиатура, всего-то - муниципальное учреждение здравоохранения, - а в голове сразу крутится кощунственная глупость, что-то вроде «жилище муз и красоты».) Но МУЗ - это хорошо, это - уже десять лет - прочное бюджетное финансирование, на котором еще в прошлом году, говорит главврач, «жили припеваючи», а в нынешнем году уже нет, лекарства и оборудование пока есть, но все держится на старых связях, на личном обаянии (которого главврачу Комаровой - даме красивой и энергичной - не занимать), на доброжелательности кредиторов, потому что МУЗ - не просто больница. Это хоспис - единственный в Ярославле; еще в Ярославской области работают 367 коек сестринского ухода, разбросанных по районным и поселковым больничкам.

«Замкадный» хоспис похож на столичный примерно так же, как провинциальная улица Ленина - на сияющую ночную Тверскую. При том что количество койкомест и пациентов на амбулаторном обслуживании - примерно такое же (25-30), разница с первым московским хосписом - оглушительная. В Москве, на улице Доватора - прямо-таки храм милосердия, с торжественным светом из высоких окон и суперсовременным оборудованием, здесь, на Керамической улице, - скромность почти аскетическая. Да, светло и чисто, персонал приветлив, озонатор убивает запахи, нет дефицита лекарств и еды, санитарки получают по 7-8 тысяч (столько же, сколько - номинально - главврач) и работой дорожат, а медсестры готовы рассказывать про каждого больного, - но кричит, выпирает «остаточный принцип». Хоспис расположен за городом, но не в парковой рекреации, как можно было бы ожидать, а почти что в промзоне, называемой Керзаводом (не «кир-», поправляют нас, не кирпичный, но керамический) и на улице, соответственно, Керамической, в тупичке между хрущевок. Это одноэтажное, серого кирпича, здание больше похоже на хозпостройку, - десять лет назад хоспису отдали разрушенное помещение инфекционной больницы, где гнили трубы и оседали стены, пропитанные мочой. Его, конечно, отремонтировали, довели до ума, оборудовали, как могли, но планы капитального строительства, давно задуманного, с началом кризиса приказали долго жить. Золотая мечта главврача - функциональные кровати - тоже отодвигается на неопределенный срок.