Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

Как и я теперь лауреат.

Он-то ведь ни в чем не виноватый,

Я-то ведь ни в чем не виноват.

Явление Рубцова в отечественной поэзии закономерно, но почти непостижно. Его имя не вдалбливалось средствами массовой информации в читательское сознание, в отличие от иных имен. Я оставляю за скобками его современников, стихотворцев-эстрадников, я говорю о других.

В конце шестидесятых и к началу семидесятых особенно активизировалось перепиливание опилок русской поэзии серебряного века. Волей исторических обстоятельств и иной руководящей волей обрели вторую жизнь Мандельштам, Пастернак, Цветаева, Ахматова, не обделенные славой прижизненной. Но при всех своих достоинствах они были поэтами иного времени и – жестко добавим, – не были поэтами первого ряда.

Звезда полей!

Одиночество русского поля.

Русское одиночество.

Одиночество Божье, где воистину: всё во мне – и я во всём. Русское одиночество стояло за Николаем Рубцовым, оно одарило его божественным песенным даром, но, увы, не спасло в единоборстве с бесами и демонами.

Человек, знающий больше, чем нужно, – всегда одинок.

Человек способен разделить Божье одиночество, но не всегда сие ему под силу.

Человек может забыть Бога, но Бог на забывает человека никогда.

Попытка избыть одиночество любовью вне Бога обратилась для человека Николая Рубцова смертью.

И вот еще беда, – все сбылось. И сбылось, быть может, раньше срока. Да, Рубцов мог еще многое свершить. Но и свершенное оказалось невподъем человеку. Несбывшееся обратилось смертельной пустотой, – и даже стихи не спасли душу от всеобъемлющей, всепоглощающей пустоты.

И отчего-то вдруг вспоминается трагическое высказывание Ницше:

Нет возврата домой.

Но Родина вечна, в мире этом, и в мире ином.

Ныне поэту и человеку Николаю Рубцову ничего не надо от Родины, ибо он стал ее бессмертной частицей, ныне он и есть ее живая плоть в отчем слове.

Образ мира проходит. И это неостановимое уходящее движет сознание. Но сознание тщится обрести в неостановимом вечное.

Я закрываю глаза, силюсь представить лицо своего старшего товарища и собрата. И не вижу лица, и себя не вижу.

И видится мне темное море, и берег полуночный, сверкающий. Музыка на берегу.

С уходящего корабля некто с тоской всматривается в сторону земли и вслушивается в уходящую музыку.

А некто, стоящий у кромки прибоя, не слышит печальной земной музыки и с тоской смотрит на исчезающие в ночном море огни.

И вдруг я отчетливо осознаю: некто на берегу и некто на корабле – один и тот же человек.

И это – Николай Рубцов.

Нет ему приюта на земле, нет ему спасения в бескрайнем море.

Литература или жизнь?! Весьма неразрешимый вопрос, ибо я давно уже не понимаю, что такое жизнь, и очень смутно осознаю свое литературное призвание. Но несмотря на столь вольное отношение к самому себе, написано мной и опубликовано преизрядно. Еще больше, слава Богу, не написано, а многое не будет написано никогда, а тем более опубликовано. Кое-что я уже сейчас на всякий случай не пишу, но от кое-чего упорно не отказываюсь и почти безнадежно продолжаю переводить бумагу.

А вообще самое лучшее у поэта, ежели он действительно поэт, – ненаписанное. И, может быть, самые гениальные поэты не оставляют после себя ни единой строчки, ибо истинная поэзия – это открытое мироощущение. И самое проникновенное, самое пронзительное, душевное переживание порой невозможно выразить в слове, а тем более закрепить на бумаге.

На рубеже тысячелетий я пристрастился писать предисловия к чужим поэтическим книгам. Не то чтобы я раньше гнушался этой работы, ибо не счесть рецензий, рекомендаций, вступительных статей, врезок и т. п., написанных мной по разным поводам, приятным и не очень. Но, да простят меня коллеги, я не считал сие занятие серьёзной работой, если не сказать крепче. Но в последние сумасшедшие годы я, как ни странно, очень трезво пересмотрел свое отношение к этому «мелкому» жанру – и откровенно скажу, что чужое творчество в иные дни и ночи становится для меня не менее близким, чем моё собственное. Особенно ежели человек хороший. И добавлю: хороший поэт и одновременно хороший человек – явление на Руси весьма редкое. И не только на Руси.

Где-то я обмолвился: «Моё бессмертие – моё одиночество, ибо только в одиночестве человек бессмертен, как Бог».

Я мужественно не отказываюсь от своего рискованного афоризма, но уточняю, что поэзия – это ещё и соодиночество. Не ручаюсь за других избранных, но мне не хочется одному обитать в живом бессмертье Божьем. Я отказываюсь единолично владеть тайнами, которые принадлежат всем. И ох как хочется жить не только роскошью человеческого общения, но и наоборот! Ибо самый надёжный друг – не тот, кому можно всё бесконечно высказывать, но тот, с кем можно и нужно молчать до бесконечности.

Я слукавил бы, заявив, что меня не интересует современный литературный процесс. Мне иногда даже кажется, что я принимаю в нём какое-то участие. Конечно, не такое, как какой-нибудь окололитературный журналист и придурок, но всё же… И поэтому не случайно созрело робкое желание переиздать написанные когда-то предисловия. Естественно, не все, а избранные, поскольку некоторые субъекты литературы не оправдали моих надежд и авансов, да и просто-напросто оказались суетливым дерьмом. Но тиражируют, мерзавцы, мои лестные слова о себе без моего ведома и разрешения где ни попадя. Но не о них, призванных, ныне речь моя, а о избранных.

Крепко подумав, я решил, что одними предисловиями читатель, не дай Бог ещё злой и голодный, сыт не будет. Кто-то настырно захочет убедиться в правоте моих высоких оценок, а кто-то, не менее настырно, пожелает уличить меня в предвзятости и некомпетентности. Но как сегодня разыскать малотиражные издания в бурных безднах литературного океана и в книжных трясинах рынка? Почти безнадёжно. Вправе ли я рассчитывать, что у читателя и критика окажется под подушкой интересующий его томик. А вдруг его жена засунула книгу стихотворений под ножку вонючего шкафа, дабы не качался и не скрипел во время семейных скандалов.