Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

И въявь представилось:

– Помнишь, Коба, этого из Вены?

– Нет, не помню! – глухо отрезал Сталин.

– Но!.. – встретив жесткий, неумолимый взгляд, Бухарин запнулся и отвел лихорадочные глаза.

Уж минула пора, когда этот болтливый, сластолюбивый человечишка с позорной кличкой «Зиночка» мог распоряжаться чужими жизнями и «путем массовых расстрелов вырабатывать новую человеческую формацию». Так он изволил выразиться в одной своей гнусной статейке. Но его время и время иных подельников было беспощадно повержено – и восторженному любителю расстрельного воспитания приспела пора распорядиться собственной смертью, а не чужими, невинными жизнями. Но он оказался не способен даже на это. Огненный мрак последнего одиночества с презрением отринул в низшую, смрадную бездну его непотребную, изолгавшуюся сущность – и черный квадрат антибытия запечатал ее на веки вечные.

«У-у, уроды грязные!!!..» – неведомо кому погрозил Сталин кулаком – и лицо Нади на миг увиделось, беспомощное, прекрасное лицо.

«…А что было бы, если б они одержали победу? Растоптали бы враз, изглумились и уничтожили бы без суда и следствия. Это он им, как порядочным, процессы устраивал, Вышинского на красноречие вдохновлял. Крупный мужик, умница – и зря трясется, что кто-то ему припомнит, как он Ленина в 17-м году собирался арестовывать. Жаль, что не арестовал, можно было бы начисто засудить картавого за шпионаж в пользу Германии. И все по-иному бы пошло, и мне полегче доля досталась бы… И Надя была бы жива… Вот этот грех Андрею Януарьевичу помнить надо. Мог бы уберечь Россию от чужебесия, но прошляпил, правовед! А если бы Троцкий с Бухарчиком его растоптали, предателем объявили… Отказалась бы от него, как жена Бухарчика, эта малолетняя Ларина. Конечно, Ларина не Татьяна, да и Бухарчик не Евгений Онегин, Зиночка блядский! Нет, Надя – совсем другое. А эту Ларину пришлось пожалеть, да и что с девчонки взять: охмурил, болтун, соблазнил несовершеннолетнюю при живой собственной жене, воспитатель человечества гребаный. Заставил, скотина, наизусть „письмо будущим вождям СССР“ заучить. Откуда им взяться, вождям-то? Вечность на вождей скуповата, да и СССР – штука не вечная. Нашел, чем забивать мозги несчастной девчонке. Но, слава Богу, живой осталась… И хоть формально, но отказалась от мерзавца. А Надя?! Никогда бы не отказалась. Никогда! Умерла бы в мучениях, но не отказалась. И умерла!.. Знали, кого убивать! Знали!.. И рассчитывали свою бабу подсунуть, какую-нибудь Еву или Сар-р-р-у!.. Но не рассчитали, не учли, что однолюбом оказался. А может, наоборот – учли?.. Может, на это как раз и рассчитывали и вели слепца. „Чем хуже, тем лучше!“ Надо же!.. Действительно лучше не придумаешь».

Сталин посмотрел на часы и удивился. Время словно отказывалось двигаться. Густело, тяжелело, уплотнялось, подобно остывающей смоле. Будто некто незримый отвел пламя от смрадокипящего котла и перестал размешивать черное, слепящее, страшное варево.

«…Еще хоть на десять минут придремнуть… Не дай Бог, от недосыпа голова закружится на мавзолее. Нехорошо получится. На победных парадах не должна голова кружиться – ни от силы, ни от слабости».

Он достал из стола маленькое зеркальце (такие обычно берут с собой в командировку многодетные инженеры), посмотрел в бессонные глаза, огорчился невзрачному, измученному лицу, угрюмо представил, как он будет с такой мрачной физией приветствовать с трибуны своих мордатых полководцев и их блистающие, железные когорты, и зло подумал:

«Вот чертов Берия! Спит мало, пьет много, ни одной юбки не пропускает, а мурло все одно и то же, как у Берии!..» – улыбнулся своей мелкой, старческой зависти – и еще раз усмехнулся нелепому сравнению: «у Берии мурло, как у Берии!..»

Бережно упрятал зеркальце в стол и осторожно, боясь потревожить скрипом пружин тишину, прилег на диван.

Легкая дрема, сжалившись, овладела ноющим телом, но, увы, не сознанием. Въявь высветилось лицо Нади, а потом, неизвестно зачем, лицо забытого Шкроба.

– Разрешите передать вам, товарищ Сталин, письмо «Будущим вождям Советского Союза!» – обратился Шкроб.

– Исчезни! – угрюмо приказал Сталин. – Вместе с будущими вождями Советского Союза!

– Слушаюсь, товарищ Сталин! Служу Советскому Союзу! – зычно выкрикнул Шкроб – и враз исчез. Теплая, дремная полутьма, как слабое утреннее солнце, на миг тихо овеяла душу, но тотчас поколебалась.

И выплыла из легкой теплыни мразь, лысомордие в образе Хрущева с черным квадратом во всю плешь. И вдруг этот квадрат стал растекаться, обращаясь в очертания полуострова Аляска с прицепьем не то Алеутских, не то Курильских островов. И в чернильной текучести хрущевское харло обратилось обличьем совершенно незнакомого лысоголового негодяя с фиолетовым родимым пятном на взлобье.

Сталин с ненавистью посмотрел в колхозные глаза незнакомца. Они были пусты и притворны, будто этот внечеловек хотел, не умерев, воскреснуть. Да и живого в нем было намного меньше, чем в обыкновенном деревенском покойнике. Наваждение, словно испугавшись пристального, властного взора, торопливо растаяло, а пустота по ту сторону яви и сна злорадно выкрикнула:

– Шкроб!

Шкроб!!

Шкроб!!!

– и затихла в испуге.

И совсем уж гнусно, совсем не вовремя пригрезилось: будто лежит он в застекленном гробу. Хорошо так, спокойно, довольно лежит, как после удачной охоты на дальней сибирской заимке. И вставать, спешить куда-то абсолютно без надобности. Только вот почему-то таежной метели не слыхать и гудящего огня соснового в печи. Но вдруг какие-то безликие людишки в драных тулупах хватают его гроб, куда-то бесцеремонно тащат, не оглядываются, и на него не смотрят. Несут, несут, спотыкаются на каких-то ступеньках: вот уже Красная площадь мелькает, ели ручные, а не чащобные, голос матери слышится, молитвенный, чудный голос. А его в застекленном ящике опускают в бетонную яму – и нет сил сокрушить стекло гробовое, встать и выкрикнуть: «Да что же вы творите, мерзавцы безбожные!!!», – и мрак подобен свету, и свет подобен мраку.

Недолгое телесное забытье оборвалось – и лишь немного укротило усталость, но почти не продвинуло в вечность остановившееся, загустевшее время.

Глава шестая

Посмертное презрение к былым земным богам – плодородный чернозем для обильной проросли презрения к самим себе в грядущем.

Всю жизнь человек пытается быть свободным. Ценой самоунижения, ценой чужого унижения, каясь, казнясь, самоуничтожаясь. Скоротечно тает его ненадежная жизнь, как снег в огне, – и морозное дыхание, и дым погибшего снега. И в итоге: раб свободы – человек. Немощный раб, а не хозяин. Неладна, угрюма жизнь человека – и что радости с того, ежели в уважительном страхе кличут его за глаза «хозяин». Но какая ему радость, ежели он давно и бесповоротно знает, что это не так. И жутко на душе от своего одиночества, от последнего вечного одиночества, – и самой верной страже не защитить, не спасти от одиночества душу.