Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

Но, чтобы как-то отвлечься от горькой безнадежности собственного грядущего небытия, он обратил свои мысли к ближнему будущему – и кое-что практически полезное извлек из пророчеств Нострадамуса:

Прожекторно высветилась строчка.

«В Нюрнберге и будем судить эту сволочь! Судом народов! Молодец Нострадамус, не промахнулся!..»

«Ну, этот бульдог – явно Черчилль. А медведь – символ России. Говорят – попрут его после выборов из премьеров. Озлится – и испечет какую-нибудь гадость. Матерый вражина. Не дает его британскому высокоблагородию покоя наш союз с Америкой. Постарается вбить клин. Наверняка постарается! Он там, на западе, после смерти Рузвельта популярен. Стравит нас с янки. Надо нам, стало быть, думать не только о бомбе, но и о средствах доставки. Эти бзделоватые либералы уважают только кулак. Будет ракетно-атомный кулак. Надо срочно подстегнуть ракетные работы, чтобы ноздря в ноздрю шли с атомным проектом. А потом можно и Берию убрать, а сейчас никак нельзя – вся организация бомбовых работ в его руках.

Правильно делает ставку пророк на ракетные силы. Но при чем здесь Вена? На Вену кидать ракеты нет смысла в обозримом будущем, Вена уже сказала свое слово в истории. Хватит с лихвой того, что я там с этим бесноватым повстречался. Впрочем, всякое может сотвориться в мире, может, не сказала еще своего последнего слова красавица-Вена, мать ее так… Да и астрологи могут ошибаться, может, и не скажет уже ничего Вена… Но ошибки астрологов – не преступления. А вот мои ошибки – страшней преступлений. Эх, мне бы пророческий дар, а то дальше лысины с родимым пятном не видать ни зги. Жаль!..» И в памяти всплыли строки любимого Лермонтова:

«Лермонтову я не страшен. Он говорит: „мощный человек“… Он меня не боялся, подобно этому Нострадамусу. Чего бояться укротителя зла. Вот это стихи, не то что „расцветший розовый бутон к фиалке голубой прильнул…“» – усмехнулся Сталин, вспомнив строчку из своих юношеских стихов.

Глава седьмая

Совесть дана каждому во времени земном, но подавляющее большинство редко ею пользуются, а иные не пользуются никогда – «…и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего».

«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать… Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть».

Медленное, пасмурное разутренье неумолимо уходило, обращаясь в память. Неотвратимо, как тяжкая обязанность, надвигался праздничный день великого Парада.

«Небось замаялись в ожидании моего пробуждения… Ждут не дождутся – когда знак подам… Но ничего, еще рановато, потерпят», – подумал Сталин о своих сторожах.

Без пренебрежения подумал, с горечью сожалеющей. Ибо тяжко жить человеку, когда его охраняют. И никто не свободен: ни стерегущие, ни сокрытые, ни угнетенные, ни властвующие.

Недавно Сталин отвечал на вопросы американского корреспондента – и тот бесцеремонно посетовал на ущемление прав личности в России. Вождь не стал опровергать упрек, сочувственно согласился:

«Да, вынуждены по ряду причин…», – и спросил борзописца: «А свободен ли безработный в вашей стране?» И сам ответил: «Нет, не свободен! Он лишен свободы, поскольку не может исполнять Божий наказ: добывать свой хлеб в поте лица своего. Так что не будем дальше спорить: где больше ограничена свобода – у вас или у нас».

Корреспондент смешался и ничего не смог возразить, а Сталин со снисходительным пониманием предложил продолжить интервью.

Однако после иноземного газетчика (наверняка агента спецслужб) остался нехороший осадок в душе. Четко уяснилось: вновь начинают прощупывать его на прочность, а стало быть, едва остыв от военной горячки, что-то задумали и готовят.

«Стряпают какое-нибудь блюдо холодное, дабы укротить нашу победоносность. Вот воистину: кухня ведьм в мужских портках! Придется новое противоядие искать, – с застарелой ненавистью подумалось ему. – И в первую очередь бульдожина Черчилль! Наверняка будет ихней сверхбомбой стращать на Потсдамской конференции. С этим новым, как его, Трумэном. Надо не подать виду, притвориться непонимающим. А самому этак вскользь бросить, что не уверен в смерти Гитлера. Есть, мол, сомнения на сей счет – и предположения есть: скрывается бандит в Южной Америке. Пусть почешут свои затылки англосакские, глядишь, и одумаются на время, отложат свои кухонные козни. Как ни крути, но он для них страшней, чем я. Пусть поприпомнят свои старые страхи. Пусть! Уж они-то знают: Сталин слов на ветер не бросает», – подумав о себе в третьем лице, он хитро улыбнулся – и, будто въявь увидев свою улыбку, остался доволен. И вновь улыбнулся, просто так, без всякой задней мысли, – и на душе стало легко, словно не было и в помине мрачных предзнаменований, и в обманной, праздничной яви ничего не крылось, кроме ликования. Но через мгновение в голову автоматически поползли, как дождевые капли по стеклу, рядовые, практические соображения о послевоенном мироустройстве, всякие дипломатические уловки спланировались, на которые он был горазд почище иных мидовских лисов.

«…Они постараются кастрировать Германию. А ежели я их еще Гитлером пугану, удесятерят свою решимость. А кастрировать немцев нельзя: они корневой европейский народ. Без них Европа, все равно что Россия без русских. Упремся с Молотовым до последнего. А если не получится, то свою оккупационную зону обратим в Германию обетованную. Но нет, не дам послабления кастратчикам! Хватит с них Нюрнберга. А немецкий народ пусть сам себя судит… – И вдруг старая мысль вновь вспыхнула в сознании и обожгла тревожным огнем: – А ведь они-то, кастратчики, и придумали Гитлера! Придумали и вели, чтобы он в самонадеянной слепоте своей привел немцев на Голгофу. А я вольным и невольным сопомощником оказался. А этот открыточник в своем бункере до последнего огня, поди, не сомневался, что служит себе. Метафизическая наивность, романтизм сопливый! Небось в ранние годы в Вене поднабрался этой богопротивной дури. Дегенеративная метафизика и романтизм дегенеративный! Тьфу!.. Главный ариец в роли могильщика арийства. Неплохо, и главное – справедливо. Германия из владычицы Европы обращается в ее служанку… Что изволите-с?.. Ха! Неплохо сработано за счет нашей кровушки. Ох уж, слуги сатаны! Мерзавцы!!! Когда я впервые ощутил их безумную мощь? А, пожалуй, именно тогда – в Вене! Не зря меня туда Ильич подтолкнул, и не случайно после возвращения оттуда Малиновский сразу охранке сдал. Может, я тогда что-то лишнее почувствовал, а они приметили и спихнули в Туруханский край, от греха подальше. В запас отправили до лучших времен, а потом вытащили на свет Божий и использовали по назначению, как затычку в бочке. Мудрецы, мать вашу так! А я ведь не страдал властолюбием. Видит Бог: не страдал!.. Два раза писал заявления, дабы освободили от должности Генсека, – и оба раза мимо. Не мог их переиграть. Нужен был. А сейчас вроде стал не нужен?.. Сдается, что так. Если честно, то они правы, подлюги, я уже сам себе не нужен…». Однако жесткое, трезвое признание не повергло в уныние дух, наоборот, как не раз уже бывало, последней своей безнадежностью укрепило силы и наполнило душу энергией.