Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

Человеку ведома цель Сатаны, но нет ему откровения в Промысле Божьем, а душа надеется, жаждет, ждет… И ждет всевышнего откровения человек до самого последнего земного мгновения.

«И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число.

…И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари на один час.

Они имеют одни мысли и передадут власть свою зверю.

Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей; и те, которые с Ним, суть званные и избранные и верные.

…Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном».

Сталин открыл глаза и угрюмо подумал: «Страшно, когда злое неизвестное человеческое „я“ таится в толпе, но в сто крат страшней, когда толпа злобно хоронится в человеческом „я“ – и уверенно ждет своего беззаконного часа. Сколько крови еще должно быть пролито, дабы души праведников восполнили число Ангелов Божьих, дабы Божья рать соответствовала числу ангелов Божьих до отпадения, дабы их число превысило число падших ангелов?.. Неужели человечество сотворено только ради дополнения?..»

Всеохватное внутреннее зрение объяло огромное земное пространство – и душа содрогнулась: дышали кровью реки, моря и океаны, и земля была влажна от крови, как от утренней росы.

«…Лет через сорок какой-нибудь мазила сляпает картину – и изобразит меня в гробу. И мой гроб, как челн дубовый, будет плыть в кровавых водах. И все будут восхищаться смелой фантазией, а какой-нибудь идиот ее репродукцию вырвет из „Огонька“ и повесит на стену моего кабинета. А может, и подлинник взгромоздит…», – хмуро, но без злости и ярости, почти равнодушно подумал он, скользнув взглядом по цветной журнальной фотографии светловолосого деревенского мальчика, ласкающего козленка, которую он бережно прикнопил над изголовьем своего дивана – и которая, не защищенная стеклом, тихо тускнела на свету.

«Помру – опишут и эту картинку, как мою собственность. Костюмы старые, мундиришко маршальский затертый, тулуп овчинный да еще сапоги и валенки… Вот и весь нажиток… Подивятся убогости, а брехать будут, что сокровищами сейфы набивал. Уж это точно будут!.. Тьфу!.. И чего это вдруг Хрущев с родимым пятном на лысине примерещился? Или не Хрущев?!.. Блазнится дрянь всякая… Нет бы Пржевальского во сне увидеть… Или мать… Или Надю… А вместо них то картавые, то беспалые… И моря крови… Как будто я их открыл, эти моря, вместе с островами кровавыми в 13-м году… Плохо преждевременным провидчеством маяться, попробуй разбери – что от Бога, а что от лукавого!. Вон этот, как его, Нострадамус тоже нагородил – не разберешь… Но, однако, не все чепуха, многое сбылось и сбывается. На глазах сбывается!.. Но все-таки без пророчеств спокойней жить: меньше надежды, но веры больше».

В тяжкие военные дни он приказал представить перевод книги знаменитого французского прорицателя, ибо прослышал, что используют его враги и союзники, – и не одну ночь, в зашторенном от бомбоносного неба кабинете, вчитывался в туманные, велеречивые центурии, силясь постигнуть их сокровенный смысл. Кое-что постиг – и дивился некоторым предсказаниям, ибо здравый анализ непостижимого повергал в прах мыслимые законы земного бытия.

Читал Сталин и видел шалаш Ленина в Разливе и себя, сходящего с лодки навстречу торопливому Ильичу.

А в апреле, когда в Милане подвесили за ноги на фонарь труп Муссолини, он вспомнил строки Нострадамуса – и восхитился точности предсказания:

Но, конечно, в первую очередь Сталин выискивал в пророчествах то, что касалось России, исхода схватки с безжалостным Рейхом и, чего греха таить, перспектив собственной участи.

Этот катрен он с удовольствием вспомнил, когда Москва по его приказу салютовала войскам маршала Толбухина в честь взятия Вены. И Вену вспомнил, свою Вену 1913 года. Свое одинокое православное Рождество в темной, холодной европейской гостинице… И, само собой, вспомнил продрогшего, небритого уличного художника-торговца, который по прошествии лет чертовым образом обратился в грозного фюрера великой Германии. Оно, конечно, можно было бы по-иному трактовать строки, но не было, хоть тресни, ни одного кавказца в истории, кроме него, чьи войска овладели Веной с окрестностями, и еще Бог весть чем овладели.

История жила в предсказаниях – и можно было только восхищаться ими, если даже они были случайным наитием, а не плодом целенаправленного Божественного ясновидения.

Практически невозможно трактовать по-иному катрен, посвященный переходу Суворова через Альпы. Учреждая ордена Суворова и прочих русских воителей, он не без удовольствия вспомнил вещие слова прорицателя.

В 41-м, несмотря на тяжелую уверенность в победе, он искал ее подтверждение у Нострадамуса – и без особого труда вычитал развернутое описание краха третьего Рейха:

Прочитал, но не шибко возрадовался, ибо в ту же ночь открыл и иные предсказания. Одно было малозначительное, но очень уж точное – и откровенно раздражало. Про генералиссимуса Франко, давнего, упорного и удачливого врага:

«Надо же!.. Из шестнадцатого века так точно предсказать! И про кого – про эту мелочь пузатую с кисточкой… Ишь ты, петух испанский, удостоился именного упоминания. А про меня ни гугу, как будто имени у меня нет… Кавказец, мать твою так!.. Несолидно как-то… Да и какой он, к черту, кавказец – всего лишь по иронии судьбы…», – мелькнула ревнивая, обидная мысль, но не омрачила. Омрачило иное. Тяжко стало на душе, когда наконец нашел про себя злое высказывание. Он явно не нравился Нострадамусу, поэтому, наверное, и брезговал его именем прорицатель: