Павел Шестаков - Самозванец

Указы его вызывают неоднозначную оценку. Собственно, это скорее текущие распоряжения, регулирующие сложившийся порядок вещей. Они не трогают систему как таковую. Но даже подобные акты отмечают движение, вперед или назад, к прогрессу или реакции, к лучшему или худшему, к крепостничеству или свободе.

Как же эти?

«Если… люди станут брать на людей кабалы, а в кабалах напишут, что занял у него да у сына его деньги, и кабалу им на себя дает, то этих кабал отцу с сыном писать и в книги записывать не велеть, а велеть писать кабалы порознь…»

В целом же смысл этого указа ясен. Речь идет об ограничении холопства. В трудные времена беднякам приходилось закладывать себя богатым за деньги на основе кабал, документов, отдающих человека, должника, в холопство. Кабала, написанная на хозяина — отца вместе с сыном, становилась актом уже не частного, но наследственного закабаления. Холоп переходил от отца к сыну. Вот одна из щупалец спрута, захватывавшего свободу.

Указ сводит холопство к личным отношениям хозяина и зависимого человека и этим несколько ограждает жертву от спрута.

Более обширен и безрадостен указ от 1 февраля 1606 года.

Он регулирует отношения крестьян и помещиков, сложившиеся в результате голода.

Необходимо процитировать его хоть части его.

«Если землевладелец будет бить челом на крестьян, сбежавших с его земли до бывшего голода, о беглецов сыскивать и отдавать старым помещикам.

Если крестьяне бежали к другим помещикам и вотчинникам в голодные годы, но с имением, которым прокормиться им было можно, то их тоже сыскивать и отдавать старым помещикам и вотчинникам.

Если… крестьянин бежал в голодные года от бедности, было нечем ему прокормиться, такому крестьянину жить за тем, кто кормил его в голодные года, а истцу отказать: не умел он крестьянина своего кормить в те голодные года и теперь его не ищи…»

Итак, только бежавший от голодной смерти да еще способный доказать это — в указе изложена трудная процедура такого доказательства, — считается вправе начать другую жизнь.

Частным вроде бы послаблением подтверждается главное — законность крепостных отношений.

В указе есть и такая строчка:

«Если крестьяне пошли в холопи до голода, то обращаются снова в крестьянство».

Это следует пояснить. По Судебнику 1550 года крестьянин мог по своей воле перейти с пашни в холопство. Вроде бы хрен редьки не слаще, но все-таки холопство, как личная зависимость, давала иногда возможность и маневрировать. В новом указе заметно предпочтение крепостного права кабальному, договорному.

Хочется повторить печальное:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Но об этом дне в указе уже просто не упоминается, в конце подтверждается лишь постановление 1597 года: «На беглых крестьян далее пяти лет суда не давать».

Из «Русской истории» Костомарова:

«В течение одиннадцати месяцев своего правления Димитрий более наговорил хорошего, чем исполнил, а если что и сделал, то не следует забывать, что властители вообще в начале своего царствования стараются делать добро и выказывать себя с хорошей стороны».

Спорить трудно, особенно с мыслью о том, как угасают с годами власти благие побуждения властителей. Что это — усталость души, разочарование в идеалах или и не было мальчика, а были одни лживые посулы? Вопрос сложен, трудно ответить на него универсальной формулой. Каждый входит в историю со своими намерениями и своей судьбой и, даже уйдя, далеко не беспристрастно воспринимается и вспоминается. Особенно когда судьба расправляется с неудачником руками людей. Эти-то люди, убийцы, немедленно овладевают историей, и жертвы платят за неудачу не только жизнью, но и добрым именем. Разве не смотрим мы до сих пор на Петра III или убитого Павла глазами тех, кто вынес им приговор и собственноручно привел в исполнение! Хотя в делах обоих можно найти немало подсказанного добрыми намерениями.

Но речь о Дмитрии. Очевидно, что сколь бы мы вслед за врагами и убийцами ни клеймили самозванца, мы не в праве отрицать, что он и «наговорил хорошего» и старался «выказывать себя с хорошей стороны». Как могло продолжиться его царствование, гадать не стоит. Зато известно, как проявили себя Шуйский с компанией ненасытных, в какую пучину ввергли отечество.

Почему же они все-таки победили? Возможно, прав Карамзин, утверждавший, что «первым врагом Лжедмитрия был он сам, легкомысленный и вспыльчивый от природы, грубый от худого воспитания, надменный, безрассудный и неосторожный от счастья». Правда, грубость Дмитрия видит он в том, что царь «бивал палкою знатнейших чиновников». Любопытно, посмел ли бы Николай Михайлович упрекнуть в том же Великого Петра? Конечно, разница есть. Петр бил и добился, Дмитрий не успел.

Всего одиннадцать месяцев… Да, можно было использовать их с большей пользой. Можно было сделать меньше ошибок. Что и говорить, какому народу понравятся расточительные траты! Современники — а может быть, враги? — подсчитали, что за три месяца щедрый царь умудрился издержать свыше семи миллионов! И народ, познающий политэкономию не пытливым разумом, а многократно битой шкурой, понимал прекрасно, что царские расходы пополнить предстоит именно ему.

Однако мы видели, что народ еще надеялся и терпеливо ждал.

Не терпели обличители.

Невольно хочется сравнить эту категорию средневековых правдолюбцев с недавними разоблачителями «врагов народа». И те и другие действовали, увы, не бескорыстно, хотя и стояли на противном, облекая свои действия в тогу высоких побуждений. Однако разоблачители получали свое, как говорится, не отходя от кассы, то есть реальными тридцатью сребрениками, благами земными, житейскими, обличители же метили выше, их манили награды небесные. По-своему они были расчетливее. Не освободившаяся квартира потерявшего свободу человека, но вечная райская обитель — вот награда, их прельщавшая.

Дьяк Тимофей Осипов несколько дней говел, приобщился святых тайн и отправился.

В царских палатах в присутствии бояр он выкликнул:

— Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но греху раб и еретик!

Возникла мертвая тишина.

По воспоминаниям, Дмитрий оторопел.

Обличитель спокойно ждал своей участи.

Пришел час пострадать, и он пострадал, безумца-правдолюбца велено было умертвить. Сбылась мечта…

Терпение царя лопнуло.

Карамзин:

«Самозванец, дотоле желав хвалиться милосердием, уже следовал иным правилам, хотел грозою унять дерзость».

Не так-то просто, если это дерзость камикадзе.

Вот ведут на казнь очередных обличителей — дворянина Петра Тургенева и мещанина Федора Калачника. Последний, судя по прозвищу, человек мирных занятий, вопит иступленно: