Валерий Сердюченко - Чернышевский в романе В Набокова Дар

В этом смысле Чернышевский, по сути, создавал не роман, а новый литературный метаязык, призванный обслужить тех, кто до середины XIX века вообще не имел собственных полпредов в сфере профессиональной художественной культуры. Это первое произведение, написанное разночинцем, о разночинцах и для разночинцев, со всеми вытекающими отсюда крайностями, "болезнями роста", особенностями и недостатками. Красота слога, художественность образов, пластичность - все, что считалось непременными признаками подлинного искусства, было романом Чернышевского полемически отброшено. Если бы допустить, что Базаров волею жизненных обстоятельств вынужден был сменить скальпель физиолога на перо писателя - он именно такой бы роман и написал. "Само собой разумеется, - негодовал Г. Плеханов, - что легко вынести уничтожающий приговор роману "Что делать?", сравнив его, скажем, с "Анной Карениной". Но плох тот критик, который сравнивает одно с другим два совершенно несоизмеримых литературных произведения"24. Плеханов прав. Чрезмерная раскованность, "вязкость" фразы, граничащая с речевой неряшливостью; бесконечные монологи и диалоги героев, объясняющих друг другу и своим возлюбленным основы земледелия по Либиху; целые пласты чистой, образно непретворенной философской публицистики - все это и многое другое, взятое в категориях традиционной романной эстетики, может быть расценено как свидетельство полной художественной бездарности автора.

Но тогда останется необъясненным неслыханный читательский интерес, каким в XIX столетии не могло похвастаться ни одно художественное произведение.

Нельзя сказать, чтобы "знаменитым писателям" была абсолютно чужда разночинная правда, и убедительное тому доказательство тургеневский Базаров, ставший одним из главных персонажей русской литературы. Но в целом противостояние с обеих сторон было бескомпромиссным, причем "нечесанные юноши" "с скверными сигарами в зубах" беспрерывно усиливали свой натиск25. "Трудное время" В. Слепцова, "Перед рассветом" Н. Благовещенского, "Шаг за шагом" И. Омулевского, "Николай Негорев, или Благополучный мещанин" И. Кушевского, "Степан Рулев" Н. Бажина, "Старая и юная Россия" Д. Гирса, "Новые люди" и "Знамения времени" Д. Мордовцева, "Нигилистка" С. Ковалевской, "Мещанское счастье" и "Молотов" Н. Помяловского - в считанные исторические мгновения роман Чернышевского оброс плотным литературным контекстом, и этот контекст усиленно расширялся статьями Добролюбова, Писарева и того же Чернышевского, чья критическая хлесткость, конечно же, бесконечно превосходила уравновешенные статьи "эстетического триумвирата" П. Анненкова, В. Боткина и А. Дружинина.

С уходом с исторической арены шестидесятников их эстафету переняли писатели-народники, продолжив разночинно-демократическое начало в русской литературе в противовес параллельно формирующейся эстетике серебряного века.

Противостояние длилось, пока не было "снято" революцией, создавшей совершенно иные коллизии в русской культуре. Но Чернышевский продолжал странным образом удерживаться в культурной памяти тех, кто принял революцию, и тех, кто ее не принял, как достойная уважения фигура.

"Чтобы выпрямить, надо перегнуть", - любил говаривать Чернышевский. Автор "Дара" с блеском проделал это в отношении самого Чернышевского. Его предшественники просто ругались и говорили "цыц!". Набоков буквально в пальцах перетер каждую строку биографии Чернышевского (вспомним груды книг, с муравьиным упрямством перемещаемых Годуновым-Чердынцевым из Берлинской библиотеки на дом и обратно), чтобы персонифицировать в нем родовую составляющую русской литературы. В этом смысле четвертая глава "Дара" представляется безупречной философско-эстетической диссертацией, разоблачившей в Чернышевском торжество демократической посредственности, отсутствие жизненного "дара" и гносеологическую скудость материализма. Более злой, талантливой, неопровержимо документированной демифологизации вождя русской демократии невозможно себе представить.

Но тут начинается самое удивительное. Не менее ядовитыми и талантливыми предстают оценки, которые Набоков, замаскировавшись под Годунова-Чердынцева и его оппонентов, адресует собственному сочинению и русской литературе вообще. С одной стороны, перед нами воплощенный неудачник, материалистический гомункулус, с другой - "не забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского освободительного движения жажда знания, непреклонность духа, жертвенный героизм, - но еще, именно в ту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались такие великаны, как Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский. Уж я не говорю про то, что сам Николай Гаврилович был человеком громадного, всестороннего ума, громадной творческой воли и что ужасные мучения, которые он переносил ради идеи, ради человечества, ради России, с лихвой искупают некоторую черствость и прямолинейность его критических взглядов. Мало того, я утверждаю, что критик он был превосходный, - вдумчивый, честный, смелый...".

Так возникает уникальная литературно-полемическая конструкция, где античернышевский массив "Дара" уравновешивается если не количественно, то качественно "прочернышевскими" абзацами, этот массив прослаивающими. "Есть, есть классовый душок в отношении к Чернышевскому русских писателей, современных ему. Тургенев, Григорович, Толстой..." "Такие люди, как Чернышевский, при всех их смешных и страшных промахах, были, как ни верти, действительными героями в своей борьбе с государственным порядком вещей... и... либералы или славянофилы, рисковавшие меньшим, стоили тем самым меньше этих железных забияк".

Наконец, придуманные самим Набоковым рецензии (умнейшие!) на свой роман, где автор "Жизни Чернышевского" выставлен безответственным литературным хлыщом, готовым ради красного словца не пощадить родного отца. Остается развести руками и признать за Набоковым магическую способность улавливать оттенок или даже возможность неверного звука в любом творчестве, включая свое собственное. "Вспомним... - пишет Ю. Апресян, - что Набоков не щадил не только Н. Г. Чернышевского и других революционных демократов, но и мировоззренчески более близких ему Б. Пастернака, А. Ахматову, М. Цветаеву"26. Вспомним также о жестокой ревизии, учиненной Годуновым-Чердынцевым и Кончеевым (в первой главе "Дара") всей русской литературе, где от Тургенева остается только "русалочья полежка иной его фразы", а от "Братьев Карамазовых" - "круглый след от мокрой рюмки на садовом столе"27.

В начале статьи было предложено увидеть в Набокове писателя-аристократа, идейно-психологически замкнутого на эстетической культуре избранного меньшинства. Уточним: избранного настолько, что без оговорок в него попадает только Пушкин. Положа руку на сердце, даже Л. Толстой и Тургенев предстают в сравнении с Набоковым немного "парнасскими помещиками". Социальные предпочтения отсутствуют у Набокова совершенно. Он и советскую Россию возненавидел не из-за того, что она лишила его семью несметных богатств и столбовых званий, а потому, что она перестала быть Зоорландией его детства, эстетически самоуничтожилась. В нашем представлении Набоков воплощает одну, может, единственную из гениальных человеческих крайностей, когда эстетическое осязание жизни становится важнее самой жизни. Погруженному в наркотическую стихию набоковского слова начинает казаться, что это действительно так, но нет, будем осторожны: Набоков, но в меру.