Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6469 ( № 26 2014)

Вадим Гутник, врач по профессии, по призванию несомненный поэт. Меня привлекают в его творчестве нота своеобразного духовного здоровья, изрядная порция солнца и природное утончённое остроумие. Он превосходный поэтический стилист. Его грусть не фатальна, а светла, его монолог о себе неприхотлив, но многослоен по смыслу. Эти три поэта не только спасаются внутри поэзии сами, но и дают свой рецепт спасения для других. А уж следовать ему или нет – дело читателя.

Максим ЗАМШЕВ

Елена ЛУКАНКИНА

Чужое в зеркале

* * *

Эта ночь незаметно закатится между строк,

перепутает буквы, порвёт за листком листок.

И тепличная Герда найдёт под сугробом Кая,

будет греть глинтвейном и вязаными руками.

А когда от свечи заклубится зловещий лик,

они бросятся прочь по обложкам тяжёлых книг.

Плечи выпрямит строгая Снежная Королева

и[?] заплачет от страха остаться одной, но первой,

разольётся ручьями к весенним его ногам.

Кай растает, а Герду вернёт голубым снегам.

На Земле и на Небе она не найдёт ответа –

почему всё мертво и не видно во тьме просвета?

Белокурая девочка встанет на тонкий край.

– Что ты сделал, беспечный мальчишка Кай?

Ночь проглотит слова, расставание и улики.

Сколько боли у переведённой книги

на доподлинно личный и злой язык!

Не читайте в отчаянье детских волшебных книг,

чтобы не было едких на кончиках пальцев страхов,

чтобы сказочник старый не строил тюрьму и плаху,

затуманенный разум коварных не звал гостей,

чтобы в сводках добрых сказочных новостей

сердце Кая и Герды не остановилось в детях,

что похожи на взрослых – накормлены и одеты,

собираются жить и на вырост вперёд взрослеть.

Возвращаясь с работы в свою ледяную клеть,

заливают в себя недопитую с горя радость,

и спасаясь от боли, придумывают реальность,

где приятно забыть, какое на вкус добро,

где на чистую верность наложен лихой оброк,

и теплее не станет, поэтому все герои

выразительно давятся в непостижимой роли –

стать сильнее, чем враг, который всегда дурак.

Эта злость разъедает, как чёрный голодный рак.

…Ночь за ворот закатится, схватит тоска за веки.

Мы не спим и читаем по собственным сказкам реквием.

Хамелеон

У этой ночи – мятые бока,

и я прижалась к этой жалкой плоти,

как старая лисица на болоте,

почуявшая – тень её близка.

Чужая шерсть, потухшие глаза

и чувство края – с детства неродное,

сочится изнутри, горит и ноет,

но некому всё это рассказать.

Уставший зверь, который ослеплён

открывшимся однажды чистым мраком,

в своей норе не ждёт сигнальных знаков.

Он переменчив, как хамелеон.

Я в этом спектре – невозможный цвет:

меня и нет, и вроде я повсюду.

Но выбор вариантов крайне скуден,

и смысл вопроса – не найти ответ.

За перегнившим слоем красоты

нет образов и места для молитвы,

и только одиночество, как бритва,

врезается в несчастные листы,

в которых не осталось слёз и слов.

И дней сюжеты – под одну копирку.

Зачата нежность – точечно, в пробирке,

но тот диагноз безнадёжно плох.

И нет спасенья в этой тишине,

съедает пустота стихи и годы.

Лежу одна, мечтая о свободе,

как черепаха с домом на спине.

Черновое итоговое

Славно сверчки за окном вдалеке потрескивают,

Самому Главному есть что поведать вроде бы.

Меряю время на жадного – наноотрезками.

Думаю чаще о дочке, реже всего о родине.

Таю, как масло на солнце, на совесть сваренном

в синей просторной кастрюле неба нового.

Не уходила в поля, не служила в российской армии,

но износилась, как пара портянок в сапожном логове.

Мальчикам свежим и девочкам нежно кукольным

вслед улыбаюсь уже без колючей зависти.

Как хорошо, что им тридцать ещё не стукнуло,

жизнь не наскучила, кофе без вкуса затхлости.

Всё впереди – за айпадами, суперБАДами

будем глушиться – от пятницы к новой пятнице.

Тонус, врачи говорят, в организме падает,

и угораздило в эти проблемы вляпаться!

В зеркале что-то чужое в меня таращится,

третий этаж – на четвёртый не хватит воздуха.

Муза – стареющая душеприказчица,

просит вписать в завещание больше отдыха.

Щёлкать меня не надо (начнётся паника)

и улучшать новомодным каким редактором.

В тёмную бабку из крохи лучисто маленькой

каждая Ева будет обращена диктатором –

варварским временем. Даже в глубокой осени

памятью вёсен осушит остатки сущего.

Славно сверчки стрекочут…

– К чему? – дочь спросит нас.

– Бог рассыпает камни на свет идущему.

* * *

Расскажи мне про старость, про то, как мы

отогреем местечко среди зимы,

разочтёмся со всеми, кому должны,

и ремонт одолеем, под натяжным

нашим небом ляжем и будем спать,

вороша всё былое, пускаясь вспять,

а под утро кошмарно приспичит жить,

напевая сакральное In this shirt.

Только сон летаргический на двоих

не приходит. Проснувшись, среди живых

нас не так уж и много – ни да, ни нет:

я – дотошная бабка, ты – тихий дед.

Всё как призрачный поезд промчалось без

остановок, и набранный жизни вес

в этих ломких морщинах ушёл на дно…

Я старею, любимый. Тридцать одно –

это месяц, когда подошёл к концу,

это к папе всегда, а теперь – к отцу,

это платья длина в сантиметрах лет,

это – просто, спокойно, внутри, в тепле.

…Расскажи мне про старость, про то, как мы

отогреем местечко среди зимы,

не лишимся рассудка – пообещай!

И не к людям привяжемся, а к вещам...

Сергей ЧУПАЛЕНКОВ

Вечерняя судьба

ПОЭЗИЯ

…и сквозь все заморочки,

выволочки, торчки

пробиваются строчки,

как в апреле строчки…

ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ

Метро "Университет".

Апрель или даже май.

Сомненья сведя на нет,

я сяду в ночной трамвай.

И вздрогнет, взглянув окрест,

душа на исходе дня:

как много свободных мест,

но только не для меня…

* * *

Дождь июньский, зелёный, мирный

отшумел, погрозил, проплакал.

Как сапёры на поле минном,

на асфальте – слепой с собакой.

Всем салютам и фейерверкам

тьмы кромешной не превозмочь:

в сорок проклятом сорок первом

начинается эта ночь.

И молчит он, и пьёт жестоко.

В магазин с утра – как в атаку!

И собаку он бьёт, поскольку

бессловесная тварь собака…

* * *

Мы соблюдали правила игры,

едва касаясь

июньской незапятнанной жары,

и нам казалось,

что было всё, и дань отдать не грех

презренной прозе,

и полусонно падал полусмех

сквозь полуслёзы.

И всё привычнее по вечерам