Евгений Богат - Семейная реликвия

Я поднялась, он стоял на пороге. Дальше я ничего не помню. Я не помню дальше ничего. Я помню одно — он рыдал…

Об этом, получив на то разрешение Ольги Ивановны, я рассказал в очерке «Время дарить».

Ольга Ивановна написала мне второе письмо. Очерк «Время дарить» потряс ее тем, что она первый раз увидела напечатанными не на машинке, а набранными типографским шрифтом собственные стихи.

Стихи она писала всю жизнь, с далеких гимназических лет, но ни разу не рискнула послать их в редакцию журнала или газеты. И вот они были опубликованы. Я их ввел в очерк не как стихи, а как человеческий документ, раскрывающий духовную жизнь и судьбу. Но все равно, все равно: это были стихи, ее стихи, их читали миллионы людей!.. Для нее это стало исключительным событием. Было ей тогда почти восемьдесят…

В взволнованности ее не было суетного тщеславия, была, вероятно, радость авторского самолюбия, но угадывалось и нечто большее.

Может быть, думал я, некое оправдание собственной жизни, которая казалась ей — я понимал это при новых встречах все отчетливей — неудавшейся, бескрылой…

Мне захотелось почитать то, что писала она в юности, то, что писала потом, в лучшие годы жизни, но она тушевалась, мягко отклоняла мои попытки: «Потом, потом, когда умру…»

Она умерла.

За несколько дней до этого я получил от нее письмо.

«…Помню Ваше желание получить мои стихи, которые я всю жизнь писала.

Меня кладут в больницу из-за резкого обострения сердечного заболевания, и я не уверена, вернусь ли я оттуда. Поэтому наспех собрала кое-что из старых папок и попрошу кого-нибудь отослать Вам на память обо мне…»

Папки действительно были собраны наспех: стихи чередовались в них с записями биографического характера, эти записи перемежались с перепечатанными на машинке статьями из ныне забытого журнала «Вопросы стенографии», который выходил в первые годы Советской власти, эти статьи — с рассказами о В. И. Ленине…

Я разбирал пожелтевшие листы, читал, перечитывал, пытался выстроить из разрозненных отрывков жизнь в ее хронологической последовательности.

«…У меня была долгая жизнь, может быть, потому, что переулок, в котором я родилась, назывался Долгим. Мать моя умерла рано. У меня было три мачехи. Ни одна из них по-настоящему меня не любила. Я мечтала в юности стать творческим работником, а была всю жизнь стенографисткой, „записывающим автоматом“. Я об этом написала стихи…»

В папке я нашел и стихи, назывались они «Стенографистка» и обращены были, по-видимому, к женщине, чьим суждением она дорожила.

«Говоришь ты, что я не работаю, чтобы словом владеть. Ты права. Повседневною сжата заботою, я пишу лишь чужие слова. А свои умирают, придушены тяжкой грудою слов чужих, и лишь редко прорвется в отдушину потускневший и слабенький стих. Перепутала в жизни дорогу я, а она увела да собой. И теперь становлюсь понемногу я слов чужих бессловесной рабой».

Отец Ольги Ивановны был талантливым врачом-невропатологом. До революции он вылечил жену богатого шерсти-промышленника Ганешина. За это Ганешины подарили ему деревянный домик особнячного типа с большим садом. При купчей на имя И. Ю. Тарасевич была записка: «За возвращенную жизнь». В этом домике в Долгом переулке и жила Ольга Ивановна долго — почти до самой победы. Потом, в середине сороковых годов, она безвозмездно передала его Моссовету как ценный архитектурный памятник начала девятнадцатого века, когда Москва отстраивалась после пожаров двенадцатого года.

Ее отец — И. Ю. Тарасевич — лечил А. Д. Цюрупу, Н. А. Семашко, Я. М. Свердлова, А. И. Елизарову, М. И. Ульянову.

«Отец мой работал в Санупре Кремля, лечил больше десяти лет Анну Ильиничну Елизарову. За ним часто заезжал на легковой машине шофер Гиль, который вошел в историю как шофер Владимира Ильича. Сестры Ульяновы хорошо относились к отцу, ценили его как врача. Однажды узнав, что я заболела, они потребовали, чтобы папа захватил меня с собой, им хотелось, чтобы я хотя бы несколько дней пожила в Горках, отдохнула, подышала воздухом.

И я поехала с отцом в Горки. Он вошел в дом к больной, мне велел погулять в парке. Я походила по тенистым аллеям, думая о том, что по этим местам когда-то ходил и Ленин. Вдруг вижу коменданта — я решила, что по этим аллеям гулять нельзя, испугалась, но он подошел ко мне и сказал, что меня приглашают в дом.

Когда я подошла к дому, то увидела стоящую в дверях худенькую седую женщину в белой блузке и серой юбке. Это приветливо встречала меня Мария Ильинична. „Ульянова“, — представилась она и повела меня в столовую. Анна Ильинична лежала в соседней комнате. Я ее не видела, слышала только ее шутливые замечания ухаживавшей за ней молоденькой медицинской сестре. Когда мы обедали, лучшие кусочки Мария Ильинична положила мне. „Вы такая худенькая, вам надо поправляться“, — сказала она. Потом она предложила мне разливать чай из самовара. „Вот только конфеты остались самые простые, посмотрите, нет ли в буфете получше, но, верно, все съели“. Потом Мария Ильинична приглашала меня пожить у них во флигеле. „У нас там летом много народу живет“. Когда я попросила показать мне комнату Владимира Ильича, она открыла замкнутую на ключ дверь, и я увидела эту маленькую скромную комнату с письменным столом, книгами и простой тростью, на которую опирался больной Ильич. Тогда еще эта комната не была музейной, и в том, что мне ее показали, я почувствовала доброе отношение сестры Ильича ко мне. Когда мы вечером уезжали, на сиденье автомобиля лежал принесенный из сада огромный букет цветов для меня. Под свежим впечатлением от этой поездки я написала стихи „В Горках“.

Когда отец показал эти стихи Марии Ильиничне, она улыбнулась и сказала: „Очень мило“. Этими словами она как бы заклеймила их: конечно, нельзя о Ленине писать „очень мило“. Я это поняла, и когда они понравились кому-то из литературных работников, я не захотела дать их в печать. Все это еще больше охладило мои порывы к творчеству, и все меньше мне хотелось показывать кому-то мои стихи, которые я все же писала и писала».

Позднее Ольга Ивановна работала целый месяц в Горках как стенографистка, записывала воспоминания людей, встречавшихся с Лениным.

«Из семьи Ульяновых тогда оставался только Дмитрий Ильич, но он тяжело болел, и я видела, как его вывозили в парк в кресле».

В начале 50-х годов (Ольга Ивановна вышла тогда второй раз замуж) она написала несколько рассказов о Ленине. Три или четыре из них были даже опубликованы. Рукописи этих рассказов я тоже нашел в оставленных для меня папках. Когда я стал сопоставлять рассказы со статьями в журнале «Вопросы стенографии», я понял, что О. И. Тарасевич была не только отличной, «парламентской» стенографисткой, но и точным документалистом. Она не позволяла себе выдумывать, в ее рассказах не было ни одной детали, ни одного штриха, который не подтверждался бы опубликованными в «Вопросах стенографии» материалами.