Евгений Богат - Семейная реликвия

Во время Великой Отечественной войны ей не раз вспоминались полудетские строчки — сочинила она эти стихи в 1914 году:

«Поля наших русских окраин покрыты холмами могил. Зачем люди помнят, что Каин в грудь Авеля нож свой вонзил?!»

В 1943 году она написала стихи «Любовь»: «Суровые будни военного тыла. Сырыми дровами так трудно разжечь остывшую за день кирпичную печь, и — кажется — кровь в моем сердце застыла… Но вот раскрываются двери — и счастье серебряным инеем входит в мой дом!»

Она была счастлива недолго. И когда умер второй ее муж, осталась совсем одна и написала при жизни себе эпитафию:

«Прошла я по жизни бесследною странницей под взрыв революций и грохот сражений. Ни книг, ни детей от меня не останется. Не будет нигде у меня продолжения».

Есть люди, которые всю жизнь испытывают чувство обиды, им кажется, что они непризнаны, не оценены по заслугам, не поняты. Это, пожалуй, самый тяжелый род мироощущения.

А есть люди, которые всю жизнь испытывают чувство вины: им кажется, что они не выявили себя в полную меру, не одарили в полную меру людей, не ответили сторицей, как требует того их совесть, добром на добро, памятью на память, что не им должны, а они должны. И неоплатен этот долг.

Чувство вины говорит об особой структуре души. Это — особый дар. Дар — сосредоточенности не на себе, а на окружающих людях, на мире.

Ольгу Ивановну Тарасевич можно отнести к этой второй, возвышенной половине человечества.

Чувство вины — вот что все время от меня ускользало и что было, наверное, тайной ее личности. Это чувство вины и заставило ее милосердно и возвышенно отнестись к человеку, который был перед ней безмерно виноват, — к Александру Семеновичу Жигалко.

…Помню встречу у нее дома. На столе были фрукты: дыни, груши дорогих сортов, видимо, купленные на рынке (и это на ее скромнейшую Пенсию!), торт. Мы пили чай из старых фарфоровых чашек. Наверное, эти чашки и были тем единственным, что осталось от уклада семьи старого московского врача И. Ю. Тарасевича.

Стол был красив, даже изыскан. И он странно не сочетался с комнатой, обставленной не то что бедно, а с явным безразличием к тому, что сегодня называют «вещным миром». В комнате почти не было вещей, за исключением житейски насущных.

Стены же были увешаны семейными фотографиями. (Александра Семеновича Жигалко на этих фотографиях не было. Не было на стенах и картин.) Я, помню, подумал о том, что после развода с А. С. Жигалко она не оставила у себя ни одного полотна, хотя чисто юридически существенная часть коллекции была ее собственностью. Вспомнил я и ее письмо к нему — через тридцать лет после того, как они расстались по его вине: «Вы красиво и мудро закончили Вашу собирательскую деятельность». Вспомнил я и ее слова, сказанные мне в Хамовническом саду: «Когда появился ваш „Дар“, я… — это, наверное, странно, непонятно… — я обрадовалась, будто бы не Чайковскому, а мне подарили это».

Странно, непонятно… Я вдруг понял, что передо мной сидит, наливает мне чай человек философского образа жизни.

Она себя понимала как «записывающий автомат». И, видимо, удивилась бы несказанно, если бы я сейчас назвал ее философом. Но философский образ жизни — это мудрость, растворенная в повседневности; чтобы вести этот образ жизни, не нужно быть философом в традиционном понимании. Думаю, что и читать мудрецов необязательно.

Надо жить мудро.

Философский образ жизни — это высокая мера взыскательности к себе и несуетный, не «жадный» взгляд на вещи. Философский образ жизни — это понимание истинной, а не мнимой ценности людей и событий.

Эта женщина, не оставившая после себя ни детей, ни книг, а лишь две папки с собранными наспех, перед больницей, бумагами, закончила жизнь красиво и мудро.

Но почему, почему именно на могилу Шукшина она хотела пойти со мной? Этого я никогда уже не узнаю.

Не собрался, не нашел времени, не удосужился в суматохе и суете жизни…

…Но мне все же хочется закончить это воспоминание о ней строками ее стихов. Стихи называются «Повесть о гиацинтах», эпиграфом к ним стоит сообщение из газет: «В тридцатые годы, когда в Голландии был тяжелый кризис, Советский Союз закупил там клубни гиацинтов, которые садоводы уничтожали».

В том разнообразии конфликтных ситуаций, с которыми жизнь почти ежедневно сталкивает меня по роду работы писателя-публициста, я давно уже вычленил одну, достаточно существенную в системе «личность — общество» и поэтому достойную исследования.

Суть интересующей меня ситуации в том, что нравственно содержательная или — выражусь скромнее — нравственно нормальная личность попадает в нравственно ненормальный микроклимат. Тут, за исключением печального варианта, когда она адаптируется и сама в течение месяцев или лет становится нравственно ненормальной, существуют, видимо, три модели поведения.

Первая модель хорошо нам известна, потому что ярко отражена в литературе и не менее ярко воссоздана на подмостках театров. Личность дает бой! Она ведет его с переменным успехом, но в финале побеждает. Она ведет бой за торжество моральных норм жизни безбоязненно и бескомпромиссно, с большим социальным темпераментом и верой в победу, она в этом бою не жалеет ни себя — в смысле архищедрой траты душевных сил, — ни тех, кто уродует нашу жизнь.

Эта первая модель поведения существует, разумеется, не только в литературе и на театре, но и — весьма широко — в самой действительности, и если я писал выше о ее отображениях, то лишь затем, чтобы отметить: она исследована достаточно хорошо.

Вторая модель поведения отображена и исследована менее хорошо, хотя тоже существует в реальной действительности. Нравственно нормальная личность, очутившись в нравственно ненормальной обстановке (чаще всего, по моим наблюдениям, это небольшой коллектив), уходит оттуда, даже бежит, подобно человеку, оказавшемуся вдруг в нездоровой местности, в том микроклимате, который мучительно воздействует на его сердечно-сосудистую систему. Зло торжествует в локальных масштабах, но личность не терпит при этом существенных потерь, хотя, конечно, морально уязвлена. Естественно, что этот социально пассивный вариант нам мало импонирует. Поэтому мы и пишем о нем редко.