Делия Гусман - Тайнопись искусства (Сборник статей)

Неожиданно все изменилось… Все летние творческие планы накрыла беда. Надежда Юрьевна, его Симонетта, в опасности, лежит в больнице… Срочно в Москву!

Муж Надежды Юрьевны в то время был на фронте. Два месяца мечется Мусатов по врачам, собирает консилиумы, добывает лекарства. «В жизни художника встречаются минуты, — пишет он в те дни, — когда искусство в загоне, когда им надо пожертвовать ради дружбы… Таких, как Станюковичи, мы больше не найдем».

…Она ушла в начале сентября. Ей он посвятил свой «Реквием». «Скорбная мелодия строгих линий и прозрачных акварельных тонов. На фоне парка и величественного дворца приостановилась на каменных плитах группа женщин в длинных светлых нарядах. Приостановилась и раздвинулась — посредине осталась одинокая, отделившаяся от всех фигурка дамы в самом светлом и как бы просиявшем платье. Беспомощно повисла правая рука ее, в левой хранится таинственный альбом…»

«Таинственная книжечка» в руках Надежды Юрьевны — непременная деталь во всех ее изображениях — символ всегда сопутствовавшей ей поэзии. «Ее душа всегда была вдохновлена… Она была истинный поэт». Надежда Юрьевна писала стихи — «гимны», о чем знали только самые близкие люди.

Владимир Станюкович через годы скажет о своем друге: «Я всегда думал, что „Реквием“ — одно из чудес, одна из вершин искусства. В этом создании Мусатов поднялся на недосягаемую ступень религиозного искусства. Что же это как не доведение собственной жизни до религии?..»

Этот шедевр, этот светлый образ «мусатовской Симонетты» — памятник дружбе и любви, воспевающий торжество духа в человеке вопреки трагедийности бытия.

Осенью Мусатов возвращается в Тарусу.

«Теперь я в Тарусе. В глуши. На пустынном берегу Оки. И отрезан от всего мира. Живу в мире грез и фантазий среди береговых рощ, задремавших в глубоком сне осенних туманов. Уже давно я слышал крик журавлей. Они пролетели куда-то на юг бесконечными рядами в виде треугольников… крик их замер, и только белка рыжая нарушает кружевные сновидения березовых рощ. Вы думаете, я скучаю? У меня времени не хватает каждый день. Я создал себе свою жизнь». Это строки из письма А. Н. Бенуа — осень 1905 г.

Акварели к «Временам года»

Реквием

Мусатов пишет осенние пейзажи и размышляет в письмах друзьям о поиске в живописи «бесконечной мелодии». Художник Михаил Нестеров, восхищенный «Осенней песнью» Мусатова, скажет: «Такая картина цены не знает. Это Божьей рукой написано!»

Прошло сто лет. Зал № 45 в «старой Третьяковке». Уже в самом начале анфилады залов, ведущей к нему, зеркальная гладь водоема зовет в «мусатовский мир». Художник по прежнему доверчиво приглашает нас: «Войди, убедись, что гармония есть, что природа божественна и что человек когда-то творил вместе с ней, а теперь забыл что-то главное, то, что сейчас ему открывается лишь во сне… Проснитесь, возродите былую гармонию и творите новый мир, новое искусство!»

Что может быть «проще» картин Левитана? Но как трудно о них говорить! Ими легче любоваться, отдаваясь их необъяснимому очарованию: большая дорога, лесок, весна, талый снег, прозрачные речки, березовые рощицы, монастыри при розовом утреннем или вечернем свете, летнее утро… Как все знакомо, как близко. Вот через эту «березовую рощу» я ходила от станции на дачу. А когда наступало время «золотой осени», мы с отцом собирали подосиновики в этом леске — слева, за которым проходит железная дорога, а за ней старое деревенское кладбище, а дальше соседняя деревня — там, в изумрудном поле, где земля сходится со студеным, лазурным осенним небом. Там, над полем, по утрам всходит солнце. Там из рассветного тумана мне навстречу вышли лосиха и лосенок… И меня совсем не смущает, что «Золотая осень» написана не в «моей» деревне. Левитан — это пронзительное чувство Родины, моей маленькой родины.

Картины Левитана — о давно знакомом. Разве не писалось все это и до него? И не будет ли писаться до бесконечности? Мало ли у нас было художников, правдиво писавших природу? Но так проникает в сердце, так пленяет меня только Левитан. Он заставляет вновь переживать, перечувствовать настроения, состояния, охватывавшие меня среди природы. Его картины не виды местностей, не география, но сама русская природа с ее неизъяснимо тонким очарованием, тихая, скромная, милая русская природа.

В. Серов. Портрет художника Исаака Левитана

И. Левитан. Весна. Большая вода.1897

Сейчас трудно поверить, что появление русского лирического пейзажа, пейзажа «настроения» связано исключительно с именем Левитана. «Как бы в насмешку над национализмом именно еврейскому юноше открылась тайна самой сокровенной русской красоты» (А. А. Ростиславов). Левитан — художник русский, но не в том русский, что он из каких-либо патриотических принципов писал русские мотивы, а в том, что он понимал тайную прелесть русской природы, тайный ее смысл, понимал только это, зато так, как никто. Во всей русской живописи лишь три-четыре художника обладали этим даром. Левитан, Серов, Коровин и Нестеров — вот мастера, сумевшие передать истинную красоту русской природы; до них — одинокая картина Саврасова да некоторые «фоны» в картинах Венецианова.

Левитан любил природу как-то особенно, до слез. Это была даже и не любовь, а влюбленность… Влюбленность всегда идеализирует возлюбленное и видит в нем все самое прекрасное, совершенное. Его пейзажи — это идеализация, зачастую очень «придуманная», но как убедительна, как благородна она и естественна. Глядя на его картины, ощущаешь, что в природе все именно так, но только более запутанно, с большим количеством совсем ненужных деталей. Мастер упрощения форм, обобщения, Левитан не «списывал» природу, он ее творил.

Любовь к природе и особая чувствительность к ее состояниям были присущи ему с детства. Он с ранних лет любил бродить по полям и лесам, подолгу созерцать закат или восход, а когда наступала весна, совершенно преображался и суетился, волновался, его тянуло за город, куда он убегал всякий раз, как на это выдавалось хоть полчаса. К растениям, цветам и деревьям относился как к братьям нашим меньшим, способным чувствовать, радоваться, тянуться к солнцу в дни весны, грустить, роняя листву перед наступлением холодов. Был чужд он и всему чрезмерному, кричащему. Неслучайно он почти не писал жаркие летние дни, предпочитая мягкую игру света. Влекли, вдохновляли Левитана не столько сила и красота солнечного света, даруемая им яркость красок, сколько состояния природы особенно близкие сокровенной жизни человеческого духа. «Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором — пускай! Они — благоразумие… Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения» (И. Левитан).