Делия Гусман - Тайнопись искусства (Сборник статей)

С Левитана написал прекрасный, очень похожий портрет Серов. Лучший прижизненный портрет. Он выполнен в мастерской Левитана — удобной, с верхним светом, построенной одним из Морозовых для себя и уступленной Левитану. В этой мастерской были написаны почти все лучшие картины художника, потом составившие его славу. На этом портрете Левитан признанный, любимый художник, достигший вершины славы. Красивый своей серьезной восточной красотой, знавший цену красоте, понимавший в ней толк, плененный сам и пленивший ею нас.

Стиль его поначалу удивлял и шокировал. Тесно общавшийся с Врубелем меценат Савва Мамонтов с улыбкой в глазах рассказывал о своем первом впечатлении от его работ: «Что же это такое!.. Ужас! Я ничего подобного не видел никогда. И представьте, я ему говорю: „Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это“. А он мне: „Как, говорит, я рад… Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело…“ …В это время ко мне приехал городской глава Рукавишников. Вошел в мастерскую, тоже увидел эти картины и говорит мне: „Что это такое у вас?.. Что за странные картины, жуть берет… Я, говорит, знаете ли, даже, признаться, забыл, зачем я к вам приехал…“»

Но жизнь требовала перемен: в искусстве рубежа веков назревал кризис, реализм постепенно отходил в прошлое, уступая место чему-то новому, еще не опробованному. В этой революционной атмосфере творчество Михаила Врубеля никого не оставляло равнодушным: «О Врубеле нет среднего мнения, он для одних гений, для других нечто весьма странное, ни на что не похожее из того, к чему так привыкли», — замечал Н. И. Мурашко, один из первых художественных критиков в Киеве.

Индивидуальный взгляд — вот главное достояние художника, по Врубелю, «вся сила и источник наслаждения». Потерять его в угоду толпе — большое несчастье. «Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе. Точно мы встретились со старым приятелем, разойдясь на некоторое время по околицам». Уже под конец жизни смертельно больной художник скажет молодому поклоннику его таланта: «Милый юноша, приходи ко мне учиться. Я научу тебя видеть в реальном фантастическое, как фотография, как Достоевский». Его слова звучат словно приглашение прыгнуть в кроличью нору, чтобы оказаться в Неизведанном. И призыв этот не остался неуслышанным. В 1906 году на выставке русского искусства в Париже, по свидетельству художника С. Ю. Судейкина, некий молодой человек «часами простаивал над вещами Врубеля». Молодого человека звали Пикассо. А значит, утверждает Судейкин, «все основы кубизма, конструктивизма и сюрреализма были начаты и обоснованы Врубелем». Так, спустя годы, «тропинка к себе» превратилась в широкую дорогу со множеством ответвлений. Но пока его не признали, Врубель с удивительным упорством продолжал верить в свой талант и ради живописи отказался от карьеры юриста: в 1874 году, окончив с золотой медалью гимназию, он по настоянию отца поступил на юридический факультет Петербургского университета и окончил его шесть лет спустя. Все, кто знал художника, чуть ли не единогласно отмечали его образованность, разносторонность интересов (музыка, литература, театр), его безупречное воспитание и аристократическую манеру держаться («вежливый, корректный, иногда даже слишком изысканно любезный»). Врубель обладал отличной памятью, знал восемь иностранных языков и, по выражению В. Я. Брюсова, «мог описывать какие-нибудь завитки на капители колонны в какой-нибудь венецианской церкви с такой точностью, словно лишь вчера тщательно изучал их».

В 1880 году он поступил в Академию художеств, и с тех пор творчество затмило для него все. Врубель как одержимый рисовал по 12–14 часов в сутки. Сестре он писал: «…я до того был занят работою, что чуть не вошел в Академии в пословицу. Если не работал, то думал о работе… интерес и умение в непрерывности работы настолько выросли, что заставили меня окончательно забыть все постороннее: ничего не зарабатывая, жил, „как птица даром божьей пищи“, не смущало меня являться в общество в засаленном пиджаке, не огорчала по целым месяцам тянувшаяся сухотка в кармане…» В письмах он иногда просит выслать немного денег, хотя бы «на поправку сапог, ибо на моих было столько же глубоких ран, сколько на Цезаре в день сражения его с сенаторами».

Его родные постоянно жаловались на то, что «всецелое отдание искусству делает его жизнь более тяжелой, чем она есть». Но Врубель продолжал жить в нищете, перебиваясь случайными заработками, и без конца рисовал странные картины, которые почти никому не были нужны. Год за годом его отец в дошедших до нас письмах не уставал сетовать на незавидную участь сына: «Больно, горько до слез… мне было все это видеть. Ведь столько блестящих надежд!.. Ведь уже 30 лет. И что же? До сих пор… ни имени… ни выдающихся по таланту работ и ничего в кармане… Слава еще богу… что Миша верит в свой талант и твердо надеется на будущность». Кажется, что Врубель очень изменился, что «никто не узнал бы в нем прежнего Мишу, любящего по-модному одеться». В воспоминаниях знакомых он в свои лучшие дни представал как «изящный, гладко причесанный нарядный человек», которому нравилось беседовать «о модах, перчатках, духах» и который терпеть не мог мятых или запачканных манжет. Врубель, по воспоминаниям К. А. Коровина, мог час причесываться перед зеркалом и тщательно полировал ногти. Только ради искусства этот франт готов был ходить в засаленном пиджаке и вытертых панталонах. Большинство современников подчеркивают и другую крайность, поражавшую многих: Михаил Александрович не любил и не ценил своих работ настолько, что ему ничего не стоило изорвать свое произведение или закрасить его, чтобы написать поверх что-то новое. Ничуть не жалея, он продавал их за бесценок или бросал незавершенными. Кто знает, сколько замечательных картин Врубеля так и не дошли до нас, уничтоженные им самим. Известно, например, что он без сожаления замазал изображение Богоматери, восхитившее самого В. М. Васнецова, а одно из своих прекраснейших произведений «Пан» написал на том же холсте, где чуть ранее был почти законченный портрет Н. И. Забелы-Врубель, жены художника. Подобное поведение истолковывали по-разному, кто-то говорил о странностях характера и влюбленности в сам процесс, а не в результат; кто-то — о том, что его затравили критики и потому он ощущал бесполезность своего творчества.

«Это была эпоха, когда эстетствующее мещанство издевалось над „непонятными“ произведениями Врубеля», — утверждал А. Я. Головин. И действительно, противники нового стиля встречались куда чаще, чем поклонники. Даже Врубель, мягкий и воспитанный человек, иногда просто не мог сдержаться, довольно жестко отзываясь на выпады в свой адрес.