Георгий Шенгели - Поль Верлен

Но несколько книг - драгоценнейшее достояние мировой поэзии, первоклассные произведения гениального мастера, не только прекрасные сами по себе, но, как радиоактивная руда, излучившие свою творческую энергию во многих других поэтах, вызвавшие к жизни многое и многое в поэзии последнего полувека и продолжающие влиять и сейчас.

Что же они таят в себе, что они несут читателю? Глубокие мысли? Менее всего Верлен может назваться мыслителем. Ни с Пушкиным, умнейшим поэтом мира, ни с Байроном, ни с Гейне его и сравнить нельзя. Богатая фантазия? Но Гюго и Верхарн разительно его превосходят мощью воображения и комбинаторным даром. Художественное мастерство? Оно у Верлена, конечно, исключительно, но Леконт де Лиль и Эредиа - по-своему - ему ни в чем не уступят. Новаторство? Но каждый значительный поэт - новатор; у Чехова хорошо сказано: "Что талантливо, то и ново".

Гениальность Верлена в том, что ему было дано увидеть и ощутить мир совершенно по-новому, но так, как стали видеть и ощущать его последующие поколения поэтов, вплоть до наших дней. Я сказал бы, что он взглянул на мир глазами Каспара Гаузера. Каспар Гаузер... Мало кто сейчас знает о нем. В 1828 г. на улицах Нюрнберга появился мальчик лет шестнадцати; он плохо говорил; он плохо ориентировался в пространстве; он был крайне чувствителен к свету; он не знал, что солнце закатывается не навсегда; кожа на его пятках была так же нежна, как на ладонях. Выяснилось, что этот подросток с самого раннего детства содержался в заключении в темном подвале, общался лишь со своим тюремщиком; не знал, что есть мир, небо, другие люди. Потом его привели в Нюрнберг и бросили на улице. В мальчике приняли участие, устроили его. Были предприняты - безуспешные - розыски, чтобы дознаться, кто он и почему над ним совершили то, что совершили. Розыски эти, видимо, встревожили кого-то, и в 1833 г. несчастный юноша был предательски убит ударом кинжала. О нем написано много книг, но тайна так и осталась нераскрытой... Верлен как-то отождествил себя с этой загадочной и грустной фигурой (см. стихотворение "Каспар Гаузер поет" - в кн. "Мудрость"). И он был в значительной мере прав. Он пришел в наш необычайно сложный и страшный мир, все видя и чувствуя и не умея в нем определиться. Всякое миропонимание, правильно оно или ошибочно, всегда есть ориентировка и установление тех или иных иерархий и систем, подлинных или иллюзорных. Мы "расставляем" в нашем сознании вещи, людей и явления в том или ином порядке - по их "ценности" или "значительности". Но Каспар Гаузер, выйдя из подвала и впервые соприкоснувшись с миром, не знал, что важнее и интереснее: солнце или чувство голода, бегущая собака или боль в пятках, колокольный звон или городской голова. Но он видел, чувствовал и слышал это все вместе - самыми чувствительными глазами, самым обостренным слухом, самой нежной кожей...

Вот так и Верлен. Это основное свойство его поэзии: комплексность переживания и взаимопроникновение острейших и тончайших впечатлений при полном отсутствии "иерархизирования". Утонченнейшая наивность или наивнейшая утонченность пронизывает поэтические концепции лучших его стихотворений.

Это свойство коренится, конечно, в психике Верлена, "вечного ребенка", но питательной средой для него явилась социальная атмосфера конца XIX и начала XX века, веяние которой он уловил много раньше, - чем и объясняется его непризнание людьми его поколения и головокружительный успех у поколения более молодого. Эта атмосфера есть атмосфера грандиозной борьбы исторических сил, в первую очередь труда и капитала и во вторую - капиталистических группировок, причем эта борьба втянула в свое магнитное поле буквально все элементы жизни, начиная от больших философских концепций и кончая "проблемами" тенниса. Обмениваются ли Жорес и Клемансо парламентскими ударами, ставит ли публика на "англичанина" Ретца или на "француженку" Септр в тотализаторе на Лоншанских скачках, ругается ли Сезанн с руководителями выставок в "Салоне", - все это формы великой Борьбы. А лихорадочная жизнь больших городов, всевидящая и оглушительно орущая пресса, непрерывно мелькающие сенсации и "злобы дня" - смерчем врываются в человеческое сознание, властно требуя от него утверждений и отрицаний, восторгов и ненавистей. Отсюда и "кризис сознания" у представителей промежуточных социальных групп. Но надо признать, что и при самой устойчивой идеологии и уверенной жизненной самоориентировке личность все же оказывается во власти смутных и нерасчлененных реакций при соприкосновении со многими и многими жизненными явлениями. Правоверный католик и воинствующий материалист одинаково могут "признавать" (или "не признавать") Родена, одинаково испытывать (или не испытывать) чувство необъяснимой грусти при созерцании осеннего заката и т. д. И Верлен утвердил правомерность смутного и нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав мгновенное переживание поэтическим объектом.

Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни человека. Пусть поэтические "дети" и "внуки" Верлена переживали не то, что переживал он, но переживали они приблизительно т а к, как он. В одной из своих полемических статей Верлен сказал о "непогрешимости" (вспомним, что парнасцы стремились быть именно "непогрешимыми", impeccables в своем мастерстве), что она есть нечто "удушающее". И в самом деле: великолепные в своей законченности и досказанности строфы Готье или Леконт де Лиля приводят нас в восторг, несколько тяготеют над нами, порою тяготят нас. А чтение Верлена дает ощущение нашей внутренней свободы, чувство непосредственности переживания. Недаром сказал он, что "всего милее песня хмельная, где Ясное в Смутном сквозит едва". Ведь этой формулой определяется состояние нашего сознания почти в каждый момент его деятельности.

Есть сербская сказка, герой которой был наделен чудесным даром: каждый в нем видел себе подобного, - воин воина, рыбак рыбака, тигр тигра. Верлен очень его напоминает...

Верлена называли "декадентом", "упадочным поэтом". Нет заблуждения более смешного. Ну, конечно, он называл себя "рожденным под знаком Сатурна", в юношеских стихах восхвалял "мадам Смерть" (Ленский тоже "пел поблеклый жизни цвет без малого осьмнадцать лет"), он любил говорить о "меланхолии" и сравнивать себя с Римом времен упадка. Но поразительно, что никто не усмотрел в этом протеста против буржуазного самодовольства, мертвенного в своей повседневной деловитости, не понял, что если поэту противно жить "в этом мире лживом, нечистом, злобном, некрасивом", то, крича об этом, он уже борется за иной светлый мир! Пусть он рисовал мрачные пейзажи, - этим он вызывал жажду иных, светлых. Очень хорошо сказал в "Театральном разъезде" Гоголь: "Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг и справедливость?" И когда читаешь стихи Верлена с подчеркнуто социальным звучанием - его великолепный "Ужин", его потрясающей силы поэму о коммунарах "Побежденные", его "Хромой сонет" и "Калейдоскоп", где выражено предчувствие неизбежных социальных катаклизмов, - разве не становится ясным, что его проклятия Действительности есть мечта об Идеале? Пусть он, замученный и раздавленный, метался из стороны в сторону, ища прибежища даже в католицизме, - он страстно любил жизнь и красоту и умел находить то и то в самых ничтожных порою малостях.