Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Вначале было Слово… Оно же, изувеченное, пропитанное ложью, было и в конце. Оно обратилось в свою противоположность, в начало разрушительное.

Но там, ГДЕ начинают жить «молча», прислушиваться только к себе – как к былинке Божией, живущему надеждой тлену, – там возможно возрождение. Труд неподневольный возможен, мысль не заданная, самоценная семья, имеющая что сказать младшим зрелость и старость, – это все и есть тот питательный бульон, что может вылечить Больного Человека – наше общество. Все, что мешает этим вещам – есть разрушение, гибель, все, что помогает – есть надежда.

Впереди молились старушки, чьи руки адовым трудом сечены-мечены, чьи души топтаны-перетоптаны, чьи мужья-отцы-дети – «по всему полю Дикому-Великому», а на лицах старушек – светлая радость.

Позади – вроде бы тесной группкой, как экскурсанты, мы, молодые, – но группкой по сути рассыпанной, да и внутри – смятение, тоска, страх, – как у заплутавших в бурю.

Боже мой! На величественном фоне исторического прошлого, цельности его и нравственной – в итоге – положительности, каким жалким, обеспокоенным возможностью разоблачения фигляром, мелким жуликом выглядит наше настоящее!

… Старушки стоят третий час. Мы устаем через двадцать минут и тихо выходим.

Что-то… нет, не наладилось внутри, – напротив, перестало кровоточить.

По выходе из храма надо было двигаться по-кошачьи: сверхчувствительные радиомикрофоны записывали колокольный звон. Колокола были недавно разысканы и подняты на звонницу молодыми энтузиастами – через шестьдесят лет после того, как в конце 20-х годов тогдашние «рокеры» бросали их оземь. Звонили две девушки. Лица их сияли.

Радостный трезвон оглушал окрестности, над которыми уже нависла тень проектируемой атомной станции (против нее – все население, «за» – считанное начальство, а ее все-таки проектируют), и колокола пробуждали надежду.

Думается: а нужно ли все то, что ты написал? Не мертвящее ли политиканство – описывать реальные и предполагаемые козни, если эти описания не могут вызвать ничего, кроме обывательского любопытства со стороны тех, у кого ампутирован духовидческий орган? Если говорить словами отца Александра, люди уже полюбили сатанизм, и деяния его воспринимают так: «подло-то как, гнусно, но надо же, – какое мастерство!» Но да простится автору: надеется он, что не только облегчению от высказанности послужит написанное, но и посильному сокращению «маршрутов», ведущих в тупики…

Трезвон нарастал. Запись закончилась. У подножия звонницы стояли-сидели разного возраста люди, – мужчины и женщины. Приехавшие на «Икарусах» интуристы, задрав головы, очень серьезно вглядывались в выщербленные, но ясного голоса, колокола, откопанные, поднятые со дна озер и речек, до времени сохраненные в старых колодцах и заваленные рухлядью в хозяйственных пристройках изб. На свежих досках, приготовленных для реставрационных работ, воробышками сидели белоголовые ребятишки. Скрестив загорелые руки на груди, в тельняшках-безрукавках, неподвижно стояли детдомовцы, приехавшие на реставрацию издалека. Они живут здесь в неприспособленном для жилья помещении, куда не ступала нога местного начальства – ни партийного, ни советского, ни комсомольского. Из пятерых двое недавно крестились. Теперь есть ощущение неодиночества, защищенности, ощущение Отца, жажда которого оказалась до сего времени неутоленной и более нестерпимой.

Четырехлетний сын, ликуя, смотрит на колокол, отлитый прапрапрадедом на Ярославском заводе.

«Тили-тили-бом-бом! Тили-тили-бом-бом!» – нарастало, обнимало древнее пение все окружающее нас. И время от времени: «Встань-нь… встань-нь…»

Августовская ночь в могучем срубе – это ночь не в квартире-«лежайле», это – ночь во вселенной. И звоны вечерние, хоть и глуше, и ниже, но – еще более всепроникающи ночью. А если прислушаться, голос слышен – мирный, увещевающий, врачующий душу: «Ты объехал много стран. Ты общался с кучей иностранцев. Среди них были профессора и дзен-буддисты, сенаторы и ксендзы, бизнесмены и литераторы, патентованные философы и обласканные судьбой мафиози… И, повидав все это, и пообщавшись со всеми перечисленными и не упомянутыми, разве не понял ты, что центр, средостение жизни человеческого духа – здесь, в России? Несмотря на ее поруганность и видимое умирание…»

– Нет! – ответно встрепенулось во мне. – Это не поруганность, не умирание – это избывание грехов мира и своих собственных.

Здесь жалок, неинтересен, скучен любой эгоизм, любая клановость, любая корысть. Но что же здесь?

И августовская ночь отвечала: «Понять это можно только душою. Не надо никому ничего доказывать, никого убеждать не надо».

У нас странная, загадочная Родина… Единственная в мире – и не только для нас. К ней не пристают никакие наветы, сплетни, домыслы, ложь. Чудесным образом она остается чиста после таких небывалых, невиданных насилий и унижений.

И ничем не способен объяснить это чудо слабый ум человеческий. И ничем не объяснить эту сказочную неуязвимость. Только светлый пречистый образ Богоматери, покровительницы Руси, – только он и способен дать понятие о духовном величии земли нашей…

Чу! Ступа в подклети зашевелилась, тихонько заржал конь – не красный игрушечный пластмассовый, – гнедой, стройный – подстать тому, что под Георгием Победоносцем.

Мерно раскачивается язык невидимого колокола, шумно дышит августовская ночь теплым ветром, чубато вздымаются листья-ветки молодого дубка.

И не трава зашумела – оратаи-предки неисчислимой добротолюбивой силищей возникли из мрака ночного. Ратью немеряной явились они на родную землю, ими выпестованную. Вот слышится весело-наступательное: «Я за то люблю Ивана. Что головушка кудрява…» – назад шажочек, да вперед два.

В лаптях, в сапожках, босиком, нательными крестиками посверкивая, копытами коней позвякивая о случайный булыжник.

С буренушками возвращаются, с махорочным запахом, при телегах нескрипучих, при рубашках камчатых-льняных-крапивных, детишки со свистульками глиняными, бабы молодые в платках огненных. Плотники с топориками, умеющими дом срубить «под хозяина». Печники с руками в глине, кузнецы с молотами, блоху подковать могущими…

Бог ты мой! – вон прадед гарцует, – грудь в крестах, в голове ни сединки!