Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

А вон и дед появился с грузчицкой телегой, с которой в город прибыл из деревни, выкуренный голодом, – неизраненный на войне, живой…

А вон и оклеветанное многажды священство, по одному выводимое к булыжной древней стене и вопрошаемое:

– Веруешь? – и отвечающее:

– Верую! И благословляю вас, не ведающих, что творите! И падающее в собственноручно вырытую общую могилу…

В конце 1986 года в Москве состоялось множество мероприятий, призванных как-то организовать досуг молодежи. В ходе их было дано слово молодым людям – представителям разных «цехов» творчества в самом широком смысле этого понятия. Говорилось много. За долгие и многие годы наболело… В иных случаях как плотина прорвалась: проблемы сыпались одна на другую, создавая пирамиды, вершинами уходившие под облака. Исповеди чередовались с проповедями, обвинения – с покаянными речами… Какие-либо организационные выводы насчет создания системы досуга делать рано – все высказанное анализируется, уточняется, дополняется. Но этот период дискуссий дал пищу некоторым размышлениям, касающимся поколения «дореволюционного», если под перестройкой понимать, как должно понимать – революционные преобразования.

Наиболее симптоматичными показались впечатления о форуме творческой молодежи Москвы, состоявшемся 6 декабря. Несколько кафе на Калининском проспекте были в тот вечер отданы молодым: художникам и артистам, «рокерам» и «классицистам», любителям фольклора и архитекторам. Как я предполагал, и, думаю, не ошибся, средоточием дискуссий стала «Ангара» – кафе, где собрались молодые литераторы. Почти не сомневаюсь в том, что многое из произнесенного и «подуманного» именно в этом кафе обладает наибольшей степенью обобщения – хотя бы по природе занятий собравшихся здесь. Думается, наступил один из периодов нашей истории, в который слово писателя, художника, публициста призвано безотлагательно и с давно небывалой степенью правдивости и пронзительности вторгаться в нашу жизнь. В духовности, нравственности пересекаются многие, если не все, проблемы сегодняшнего общества. Это та высотка, которая может решить исход многих невидимых боев сегодняшнего дня. В штурме ее дурную услугу может сыграть нетерпеливость и лень, ржа конъюнктуры и нравственная нечистоплотность, равносильная хищениям перед боем. Вот почему так важен разговор об облике литератора, художника вообще.

Окружающая социальная среда очень долго провоцировала малодушие. В ней одни не дозрели, а уже сгнили, другие привыкли принимать душок тления за признак цветения, потому что душок этот исходит от них самих независимо от возраста… Поэтому так важно сегодня провести смотр оставшихся здоровыми нравственных сил. А для этого хотя бы попытаться обозначить пораженные места.

Ретроградство далеко не всегда карикатурно. Оно многолико, «хамелеонисто». Главный его признак – отсутствие искренности, фальшь любого рода. Нам потребно безошибочное нравственное чутье, чтобы уметь различать этот признак за «современной» фразой, за «перестроечной» терминологией. Литература настоящая помогает вырабатывать его. Но страшно, когда этого нравственного чутья недостает самим литераторам и критикам.

Есть по меньшей мере два косвенных доказательства, что положение здесь еще далеко от желаемого.

Первое состоит в том, что необычное, непохожее на зевоту вызывающий канон все еще вызывает больший огонь, чем серое, «проходное» или «отстраненное», своей отстраненностью кичащееся.

Другой косвенный признак: пока в основном «новое» – в хорошо и прочно забытом было «старом», в издании неиздававшееся, в цитировании запрещавшееся и т. д. Не есть ли это признак нашего художественного бесплодия? Художественного по большому счету? Не проела ли нас конъюнктура многолетняя? Не лишились ли мы способности создавать прекрасное, а не «перепевы на тему прекрасного»?…

Как-то так получается, что и молодым, и не очень молодым писателям за общественной деятельностью, за житейскими, часто надуманными, хлопотами, недосуг «по-толстовски» править написанное, «по-гоголевски» отложить готовое, «по-достоевски» углублять, казалось бы, уже достаточно глубокое. Недосуг! Нет времени на требовательность по большому счету. И тут видится лукавство, сдобренное высокомерием: слопают, мол,… и так…

Очень много рукописей, а то и вышедших книг, продиктованных изначальным тщеславием. Многозначительная исповедальность, многоречивое дилетантство, а то и никчемность… Это все равно что возомнить себя свадебным генералом и требовать к себе соответствующего внимания. Специфика такого – агрессивного – дарования или диктует характер, или диктуется характером сочинителя.

Тогда бренчание лиры напоминает неутоленное котячье мяуканье в марте месяце. И ласкать слух, естественно, не сможет. В таком случае чем оно громче, тем хуже и уму, и сердцу слушателей-читателей.

Не слишком ли часто подлинный жизненный опыт подменяется опытом ушлого, искушенного в издательской конъюнктуре, падкого на жалобы автора? И главное – автора чего? Ведь он уже не замечает, как злобненькая и нудящая нота становится лейтмотивом его «творчества». Разглядывание собственного пупа – главным его «действием». Словесные красивости лишь слегка скрывают матовый цвет желчи, благодаря которой эту общность авторов хочется назвать ЛИТЕРРАРИУМОМ.

«Судьба – это характер», – сказал некто мудрый.

Не будем брать хрестоматийные примеры из классики.

Анатолий Ким около десяти лет жил в настоящей нищете – ради писания. Житейские преграды кажутся неодолимыми лишь в том случае, если не хватает преданности делу, если нет не дающей покоя потребности высказаться во что бы то ни стало. Все это, если это есть – только и может привести к успеху. И успех-то при этом – не беспрепятственное издание, а нечто иное, не столь утилитарное. Ким медленно писал повесть, довел ее до… не скажем «совершенства» – до художественно завершенного целого. И – понес по редакциям, теряя достоинство и священную сосредоточенность в перебранках и жалобах? Нет. Начал другую повесть. Потом – третью. К моменту первого выхода к читателям он был спокоен за написанное, которого хватило бы (и хватило) на три книги… Интересно, сколько раз иные молодые литераторы сорвались бы с места, когда ими было бы столько – не скажем «написано» – исписано?