Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Впечатлял его взгляд, сочетавший в себе мудрость и юмор.

Недруги считали этот взгляд лукавым, по-своему скрытным. Но взгляд этот как бы говорил окружающим: «Мужики, вы вправду понимаете мою мысль, или притворяетесь? С вами действительно можно говорить о сокровенном, о самом главном для меня и, кажется, для вас? Вы не обманете?»

По долгу службы, если хотите, он был обязан быть в курсе многочисленных мнений и интриг в писательской среде. Но в этой хитрой науке Игорь не находил удовольствия и тяготился ею как неизбежным злом.

При всей своей богатырской стати, сочетавшейся с благородным талантом поэта-мудреца, он опасался, что пропустит ложь окружающего мира в ту хрупкую сферу, которую можно назвать святая святых творчества. Опасался, что пошлость и интриганство, к сожалению, столь присущие писательскому миру, не преминут воспользоваться его рязанской открытостью, его объятиями, распахнутыми навстречу всему миру.

Он прекрасно фотографировал. И мне кажется, в его фотографиях многое характеризует автора: видны и открытость характера, и стеснительная, но бесконечная любовь к родной земле, и пристальный, взыскательный взгляд художника, столь ощутимый в его поэтическом творчестве.

На работе была и своя рутина, и своя дипломатия. Игорь превращал рутину в непрерывное творческое действо, давая новый ход мысли, находя новые краски, исходящие из существа самого автора. А дипломатия… 52 книги в год для редактора означает непрерывное общение с авторами, – скромными и амбициозными, нахрапистыми и мечтательными. Нельзя сказать, что он всех их любил или даже всех уважал – но его тонкую и самоотверженную работу ценили все те авторы, с которыми доводилось общаться (многие печатались и по моему отделу – очерка и публицистики). Мне, вероятно, было легче: публицистика, тем более в такое время, когда, что называется «все ясно» – дело нервное, но не столь многослойное, как издание художественной прозы, критики и поэзии, чем приходилось заниматься Игорю через стенку.

Иногда он заходил ко мне, чтобы излить негодование на какого-нибудь зануду или графомана. Мы возмущались или смеялись, но Игорь быстро обретал должную форму, и человек, вытянувший у него еще один пучок нервов, уходил довольный независимо от результата разговора.

Откровенно говоря, я не помню деталей подготовки моей первой книжки. Мы с Игорем к тому времени хорошо знали и понимали друг друга, и потому редактура прошла гладко.

А вот с первой книгой Виктора Острецова – «Россия на перепутье» – ему пришлось нелегко. Книга по тем временам новаторская, смелая, необычная. По многим параметрам приходилось обходить официальную концепция журнала, несвободную от протокоммунистических постулатов. Автор, которого в редакцию привел я – человек талантливый, но с тяжелым, сварливым характером. Он шел как танк, не учитывая никаких привходящих обстоятельств, и в этом, конечно, было его право.

Жеглову пришлось много часов разговаривать с начальством, ублажать автора. В эту историю оказалась втянута едва ли не вся редакция. Вопросы возникали принципиальные, для многих из нас новые. Споры шли громкие, порой на крайне повышенных тонах.

Но в конце концов жегловская дипломатия победила, и книга вышла, произведя немалый эффект. Для этого, правда, Игорю все же пришлось дождаться, пока начальство отправится в отпуск…

После того, как в Киеве была уничтожена большая часть тиража моей книжки, Игорь предложил издать составленный мною «Русский календарь» в Таллине. Хрен оказался не слаще редьки: тираж уничтожили и там. Но бедные эстонцы ощутили тяжелую длань Жеглова, и даже выплатили мне немалый гонорар. Не знаю, как именно он действовал, но другой бы в эпоху тогдашних катаклизмов только бы сочувственно развел руками. Он – действовал.

Распад редакции в конце 1991-го начался с ухода Саши Фоменко, что Игорь очень переживал, чувствуя, что в журнале, который он считал своим вторым домом, появляются трещины. А затем настал и черед библиотечки. Экономические проблемы крепко переплелись с этическими.

Так получилось, что в этот печальный период мы вместе оказались в числе битых. Спайка «старших товарищей» оказалась сильнее справедливости и сильнее нас.

Игорь держался с редким достоинством, до последнего отстаивая свое детище – библиотечку. Хотя у него с трудоустройством проблем не было. Приоткрывая завесу того противостояния, скажу, что интересами редакции пожертвовали ради очередного многотиражного издания известного громадного романа – на деньги, добытые фактически коллективно.

Каскад тяжелых конфликтов с участием людей, коих уже нет на этом свете, привел к тому, что мы оказались вне редакции и в разных местах.

Игорь Жеглов через некоторое время оказался на Чистых прудах, в конторе, где заправлял наш общий знакомец, хороший человек. Контора занималась торговлей, но и опосредованно – политикой и издательской деятельность. Последнее, правда, виделось только в перспективе.

Многие помнят тот период экономической горячки, когда в нашей жизни нежданно-негаданно засновали доллары, проценты, товар-деньги-товар, кидалова, наезды и прочие цветы демократии.

В нескольких коммерческих проектах мы с Игорем участвовали совместно. Не скажу, чтобы они были удачными, но и в совершенно новых обстоятельствах он оставался тем же собранным и благожелательным человеком. Его понятие о чести в тех сумасшедших условиях проявилось с еще более наглядной ясностью.

Разве что появилась некая защитная реакция: наивная и немного наигранная самоуверенность. Мне кажется, инерция многолетнего редакционного братства не позволяла ему сжиться с этими торгово-рыночными, с примесью политики, обстоятельствами. Это была явно не его стихия. Он надеялся использовать их, выпутаться из них, издавать свои сборники стихов – к тому времени они уже были готовы.

Не знаю, в какой мере оправдались его надежды. Говоря откровенно, мне кажется, что это вынужденное пребывание в совершенно чуждой среде не могло не ввергать его время от времени в состояние тоски.

Многое не вспомнишь, кое-что не скажешь…

К сожалению, мы не ведем дневников. Есть телефоны и иллюзия вечной молодости, тем более в компании с такими искрометными жизнелюбами, каким, по сути, был Игорь Жеглов. И уход его кажется нелепостью до сих пор.

Будучи совсем больным, он на фоне стола, уставленного лекарствами, рассказывал анекдоты, говорил о своих планах, показывал фотоальбомы, мы вспоминали друзей и недругов. Он оживлялся, надеялся, что выздоровеет, и всем видом своим напоминал охотника или рыбака, который вот сейчас расскажет тако-о-ое!..

Вечная тебе память, дорогой Игорек!