Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Вот так оказалось, что Константин Сергеевич, выгнанный из собственного дома, где у него было тридцать комнат, уплотнился здесь, в Леонтьевском переулке, где ему отвели только четыре: Швондер свое дело знал.

Станиславскому, однако, не казалось здесь тесно: потому что именно здесь воплощал он свои великие замыслы. Тут, в зале, который потом назовут Онегинским, на сцене среди великолепных белых колонн разворачивались театральные действа. Ведь в этих стенах размещалась Оперная студия при Большом театре, созданная Станиславским и впоследствии выделившаяся в Оперный театр, а еще позже — в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, каким мы его знаем теперь.

Великий режиссер и актер был счастлив здесь. Рядом с ним его любимая и лучшая ученица — Мария Петровна Лилина, по жизни играющая еще и роль жены великого человека. И еще один великий человек ее боготворит, дарит как-то свою фотографию и пишет на ней: «…Милой Марии Петровне от автора игранных ею пьес, очарованного Чехова». Она жила долго и умерла во время Великой Отечественной войны.

Теперь здесь дом-музей. Прохожу по коридору, пронизывающему второй этаж, за невзрачной дверью спальня Константина Сергеевича. Его кровать. Станиславский умер в этой постели. Сам по себе уходит взгляд от нее… На стене — портреты внучек. Обе живы. Одна живет в Москве, другая — в Америке. Великолепной, неповторимой росписи потолок — вязь, выписанная искусной рукой безвестного крепостного художника из некоей вотчины Спиридоновой. Обширный платяной шкаф, беломраморный камин подле кровати.

Через высокую дверь прохожу в его кабинет. Такая же роскошная роспись — темпера по сухой штукатурке, равную которой в Москве можно увидеть лишь в Музее Пушкина. Прямо на полу — полки с книгами: словарь Брокгауза, пьесы, либретто, просторный письменный стол. Станиславский редко работал за ним, хотя в этих стенах дописывал, шлифовал свою «Систему» и написал книгу «Моя жизнь в искусстве».

Стол располагается возле окна, а Станиславский садился вот на этот диван у стены, обшитой дубовой панелью, забрасывал ногу на ногу и писал на колене.

Он пережил в этом доме трагедию. Вернее, не пережил. На юбилейном спектакле, посвященном 30-летию МХАТа, он играл свою любимую роль — Вершинина, когда с ним случился удар. Акт он, несмотря на сердечную боль, довел до конца, но от театра с той минуты был отлучен навсегда… И все. Больше ролей ему не играть. С грустью, тоской даже сказал как-то: «В сущности, я стал кабинетным ученым…»

Пусть так. Только в этой науке ему во всем мире равного не оказалось.

Изумительное сооружение стояло на этом месте, где вольный поток Сретенки вливается в Садовое кольцо. Четверть тысячи лет возвышалась над Москвой Сухарева башня — отовсюду была видна. И вот уже шестьдесят с лишним лет, как в дыме и грохоте разрушения развеялась она…

Ничто теперь на том месте не напоминает о ней. Стою здесь, смотрю на корявый строй сохранившихся двух- и трехэтажных домишек вдоль кольца и думаю: вот только они и помнят сооружение Петрово. А уж башня-то хранила следы Петра Алексеевича…

Домушки выжили чудом, как и церковь, что у самого устья Сретенки, — выстояла, когда храмы по всей Москве ломали. И что совсем уж странно, рыбный магазин в одном из домов остался: сколько себя помню, всегда был он в этом доме. В домах по соседству ряд трактиров располагался — исключительно дешевые, дорогих тут не было.

А царила здесь Сухарева башня, пока следы колес XX века не стерли следы великой эпохи царя Петра.

Бывает, время созидает, а бывает, и разрушает. Никуда не деться от этого, хотя часто с наглой убежденностью одно выдают за другое. Мы даже привыкли к этому. Видишь, к примеру, ломают что-то, а тебе говорят: не верь глазам своим! Это строительство светлого будущего. Нечто подобное случилось и со знаменитой на всю Россию Сухаревой башней, поставленной царем Петром и снесенной вождем всех племен и народов.

Ведь можно было и не ломать, а, отнесясь с уважением к ее возрасту и к тому, кто воздвиг ее, переместить с проезжей части на Садовом кольце. Дома-то огромные на Тверской передвигали, когда расширяли ее. Умели. Да что — дома. Народы за ночь перемещали черт знает куда, как в сказке дурной. Потому что ушло время передвижников и наступила эпоха сподвижников. Этим по душе больше ломать.

Петр Алексеевич приказал замкнуть Земляной город Сретенскими воротами, да такими, чтоб с любого места в Москве виднелись. И архитектор Михаил Чоглоков соорудил здание великолепное, монументальное — даже дворец, можно сказать, увенчанный высоченной башней с часами. Часы, правда, появились не сразу. Поскольку здание стояло близ Стрелецкой слободы, в которой размещался полк Л. П. Сухарева, его стали называть Сухаревой башней. Как-то забылось, что это прежде всего ворота. Кстати, полковник Лаврентий Сухарев во время Стрелецкого бунта со своим полком единственный сохранил верность Петру. За то царь и повелел башню звать его именем.

Ну ладно, стоит прекрасное сооружение из красного кирпича с белыми наличниками на многочисленных окнах, а что внутри-то? А внутри царь Петр обосновал Школу математических и навигационных наук. Когда школу перевели в Петербург, здесь находилась Московская контора Адмиралтейской коллегии. Позже в верхнем ярусе обустроили астрономическую обсерваторию, где Брюс творил свои небесные волшебства и, как поговаривали, тайком воскрешал убиенных. А еще какое-то время спустя во втором ярусе башни поставили чугунный резервуар на семь тысяч ведер водопроводной воды, которая отсюда по всему центру Москвы расходилась.

Царь Петр часто сюда приезжал и подолгу тут пропадал. Здесь, в своей токарной мастерской, молодой мастер Андрей Нартов создавал удивительные станки. Петр в восхищении перенимал все, что можно, из изумительного его мастерства. У Нартова и библиотека составилась — по кораблестроению, военно-инженерному строительству, артиллерийскому делу, архитектуре. В чреве этой башни Нартов решает задачу, которую считал главной в инструментальном деле: полностью освободить резец от рук мастера, и блестяще расправляется с нею. В общем, стала Сухарева башня еще и средоточением инженерной науки, только-только в России рождающейся. Не случайно же Андрей Константинович Нартов впоследствии всей Российской академией руководил, пусть и недолгое время. Всегда при этом стремился к ее укреплению и, находясь по поручению Петра за границей, ему докладывал: «А мы видим в Париже многие машины и надеемся мы оных секреты достать ради пользы государственной…»