Роман Тименчик - Что вдруг

Чуковский К . Александр Блок как человек и поэт. Пг., 1924. С. 45.

Зингерман Б.И . Очерки истории драмы XX века. М., 1979. С. 15.

Скафтымов А . К вопросу о принципах построения пьес А.Чехова // Скафтымов А . Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 419. О роли театра Чехова в духовном мире Блока см.: Родина Т. А. Блок и русский театр начала XX века. М., 1972. С. 211–216.

Шверубович В . Люди театра // Новый мир. 1968. № 8. С. 95.

С легкой руки Г.П. Струве разговор о тайном культе Гумилева в советской России 1повелось начинать со стихотворения Николая Моршена (Марченко):

Мой друг и коллега Георгий Ахиллович Левинтон записал по моей просьбе рассказ о встрече с автором этого стихотворения:

Я виделся с Николаем Моршеном (Н.Н. Марченко) один раз, один вечер, этим знакомством был обязан Ольге Раевской-Хьюз: услышав, что мы после Беркли будем в Монтерее, она спросила, знаю ли я Моршена, и дала его телефон. Я позвонил, он сразу же без вопросов пригласил нас с женой на тот же или следующий вечер. Дамы готовили ужин или говорили о нем, а мы разговаривали в другой комнате. Разговор зашел о читательской биографии, что-то совсем простое, кажется, Моршен говорил, что Мандельштама прочел намного позже, чем Гумилева (напомню, речь шла о конце 30-х годов в Киеве). Я сказал: «А Ваши стихи я впервые прочел в предисловии Г. Струве к сб. “Неизданный Гумилев”» (изд. им. Чехова, 1952 – там цитируется не все стихотворение «С вечерней смены, сверстник мой», а только ключевые строки, относящиеся к Гумилеву). Я прочел и запомнил этот финал «Вот так друг друга узнают / В моей стране единоверцы», Струве не назвал имени поэта, только упомянул, что он принадлежит ко второй эмиграции (времени Второй мировой войны), потом уже, когда я как-то процитировал эти строчки, мне назвала имя Моршена (с ударением на последнем слоге) Е.Рабинович, еще позже я прочел все стихотворение в 4-м томе собрания сочинений Гумилева (Вашингтон, 1968. С. 574–575).

Моршен удивился, что я вообще читал что-то из его стихов, и потом продолжал говорить о своей молодости, как будто перерыва не было, но затем как-то незаметно, ничем не обозначив начало нового эпизода, стал рассказывать, как он шел по коридору Киевского университета и вдруг услышал, как молодой человек читает своей девушке (видимо, в назидание) стихотворение «Индюк». Он повернул голову, кажется, встретился взглядом с читавшим, и прошел дальше. «Я счел, что могу в стихах несколько видоизменить этот эпизод», – закончил рассказ Моршен. Я цитирую, конечно, неточно, но смысл был тот, что именно этот эпизод, переведенный в более «патетический» регистр (там цитируются с метрической модификацией строки из стихотворения «Фра Беато Анджелико» («В стране, где гиппогриф веселый льва…»), и стал основой упомянутого мною стихотворения.

«Шепот вдохновенный» – эзотеричность, приглушенность, недомолвки – окрасили всю историю культа Гумилева, возникнув с появлением первых признаков официального табу 2. Его имя стало существовать в литературных текстах в режиме загадки. Читатель распознавал его присутствие, шла ли речь о попытке цельного, хоть и приблизительного «стилистического портрета» его поэтического мира – как в стихотворении Антонины Мухаревой «Памяти поэта»:

или о его проникновении на страницы периодики под псевдонимами «акмеист» и «акмеисты» (портреты Н.К. Шведе-Радловой «заставляют вспомнить другую, раннюю ее работу – портрет поэта акмеиста, в котором “стиль” не мешал характеристике» 4), «поэт» 5, «автор “Заблудившегося трамвая”» 6, или о неподписанных эпиграфах, как к стихотворению Сергея Рудакова «Жизнь» («Мелькают дни, часы, минуты…»):

или к сборнику В. Заводчикова:

или об анонимных цитатах по разным поводам – в очерке о капитане теплохода: «…бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет» 9, в пересказе пьесы о ссыльной польской бунтарке, умирающей в тайге:

в рассуждении о пользе воображения после пересказа мыслей Писарева об умении мечтать и после «пылинки дальних стран»: «Это – из Блока. А другой поэт сказал:

Пылинка дальних стран и камень на дороге! Часто с таких вот пылинок и камней начинается неукротимая работа воображения» 11, – где активизация пытливости читателя в поисках «другого поэта» вторит гимну воображению, или, наконец, о полутайных его стихах в устах беллетристических персонажей, как, например, в «Наших знакомых» Юрия Германа, где герой «очень долго, страшно завывая и тараща глаза, читал: