Вячеслав Рыбаков - Руль истории

Однако при взгляде извне беспросветная борьба за стратегические предполья естественным образом приобретала вид ужасающей агрессивности. Ведь собственные вторжения ни Запад, ни Восток преступлениями никогда не считали — преступно было лишь сопротивляться их вторжениям.

В силу своей цивилизационной самостоятельности православная Россия для любого из наиболее мощных соседних миров, и для исламского, и, в особенности, для католического и протестантского (в особенности — потому что те тоже являлись христианами), никогда не была равноправным партнером или конкурентом — в отличие, например, от постоянно враждовавших, но все равно считавших друг друга равными Англии и Франции, Франции и Германии. Территория варваров-схизматиков всегда рассматривалась Европой лишь как этакий склад стройматериалов и запчастей да громадный загон, где в ожидании, когда они понадобятся для черной работы, коротают свой горький и бессмысленный век рабы. А если эти рабы при этом складе, когда к ним пришли что-то взять, в ответ не благодарили, а сопротивлялись, тем паче — еще и отбивались с победой, это вообще было как если бы мир вывернулся наизнанку, перевернулся вверх тормашками, это было нестерпимо и с этим невозможно было примириться.

Не может вызывать никакого удивления, что борьба шла с переменным успехом. Всякая серьезная долгая борьба идет с переменным успехом. И, значит, огромные куски географически не расчлененной территории оказывались вместе со всем своим населением то окраинами Руси, Московии или России, то снова отходили к тому или иному центру европейской либо азиатской силы.

Циклы китайской истории обусловливались прежде всего расцветанием и угасанием способностей собственной экономики, даже при самом рачительном государственном управлении, обеспечивать население страны. Уже отсюда — периодические распады и объединения, которые, что крайне существенно, ничего никогда не меняли в религиозном раскладе и цивилизационной принадлежности ни фрагментов разъединения, ни продукта воссоединения.

Циклы русской истории — это неоднократно повторявшаяся двухтактная схема «насильственное раздирание — насильственное собирание».

Насильственное раздирание оказывалось ужасно для народа прежде всего тем, что после него русские вынуждены были в бесконечных войнах убивать русских.

Конечно, в европейских государствах тоже была, скажем, феодальная раздробленность, переходы тех или иных владений от одного сюзерена к другому и прочие досадные сложности. Но тут иное. Скажем, что французы, что англичане — они частенько лупили и истребляли друг друга. Но оставались французами или англичанами. Оставались, что очень существенно, христианами западноевропейского толка. Алая Роза никогда не ориентировалась, скажем, на халифат, а Белая — на Византию. Гугеноты никогда не старались поднести Ла-Рошель, этакий Севастополь той поры, в дар алжирским пиратам, а католики и не думали призывать в Париж на царство китайского императора. Русские же истребляли друг друга одни — за Литву, другие — за Орду, третьи — за крымское ханство, четвертые — за Речь Посполитую… И только Московия — возможно, не лучший вариант, но где было взять другой? — истребляла русских во имя государства русских, будущей России. Память о расчленениях, непременно сопровождавшихся необходимостью истреблять друг друга во имя и во славу чуждых властителей — в крови народа.

Именно подспудное нежелание снова убивать, фигурально говоря, братьев и племянников, и уж, во всяком случае — единоверцев, всегда являлось и по сей день является одной из сильнейших мотиваций периодического воссоединения народа в одной стране.

То, что сейчас ситуация вновь вписалась в эту схему, чудовищно, и только цивилизованный европейский глаз не способен этого увидеть.

Если бы в прошлом веке холодная война, не приведи Бог, переросла в горячую, и немцам из ГДР и ФРГ пришлось бы стрелять друг в друга, давить друг друга гусеницами натовских и советских танков — это была бы беспрецедентная трагедия в истории народа, даже с учетом той трагедии, в которую вверг немцев собственный фашизм. Это все понимали и понимают. Но сейчас русские из стран ближнего, так сказать, зарубежья и из самой России вынужденным образом уже посматривают друг на друга через прицелы, а коснись что, будут присягой обязаны стрелять друг в друга, оккупировать друг друга — и это вроде как в порядке вещей, просто победа демократии.

На того правителя, который прекращал кошмар и какой угодно ценой собирал народ в границах одной страны, всегда готовы были на Руси молиться, и прощалось ему за этот великий подвиг многое. Но добиться прекращения кошмара этот правитель мог единственно предельной мобилизацией ради военной победы всех ресурсов и сил до последней жилочки. А такая мобилизация не могла быть проведена иначе, чем через громадную, целиком ответственную за триумф или крах, и потому — безжалостную и надменную бюрократию.

Получалось, народ своей волей сажал себе на шею гипертрофированное государство, которому выдавал, сам того не сознавая, карт-бланш на внешнее и внутреннее насилие: во имя защиты страны и сохранения ее единства государству можно все.

Тем же, кто не принадлежал народу — не этнически, разумеется, народ был полиэтничен практически с самого начала, а духовно, ценностно, тому стремление все время идти под ярмо адских начальников казалось и кажется необъяснимым, врожденным русским стремлением в рабство.

Но как только великая долгожданная выстраданная цель оказывалась достигнутой, единство — восстановленным, опасность братоубийства по воле чужих повелителей — устраненной, цена почти сразу начинала ощущаться слишком высокой. Чиновный монстр пользовался полученной индульгенцией на насилие всласть, и отнюдь не только ради оптимизации экономики и повышения обороноспособности. Бюрократия и та система власти, с которой она была неразрывно связана, по достижении цели утрачивала высокий, оправдывающий ее смысл и начинала поедать страну не ради ее единства и независимости, а просто ради себя и продления себя в будущее до бесконечности; забота же об управлении государственной экономикой ради предотвращения грядущих вызовов извне становилась скорее ритуальной, нежели осмысленной. Парадной, а не деловой. Демонстративной, а не техничной. Попросту говоря, кормушкой верхов, а не убежищем низов. Никакой контрольный орган, сколько их ни наплоди и как ни назови, не мог ограничить бюрократического произвола, потому что мгновенно становился частью той же бюрократии. Так дело снова шло к братоубийству — уже из-за соперничества властителей внутренних.