Дмитрий Губин - Под чертой (сборник)

Но Сашина панель, видимо, все же нагрузки не вынесла, раз мы сидим с ним в «Шоколаднице» и тренькаем фисташковое мороженое, прям два старшеклассника, только старшеклассники вряд ли заказывают по второму бокалу сухого. Саша с прошлой встречи еще больше раздобрел, а если честно – растолстел. Он теперь в частной конторе. Отвечает за связи с государством в региональных проектах. Зарплата 70 тысяч, плюс премии и бонусы, – но это если проект удается. А там такие проекты и такие государевы интересы, что хоть волком вой…

И он рассказывает, как ушел с государевой службы. Он терпел, что для начальства он подчиненный, а для подчиненных – начальник. Терпел, что начальники считают людей за совершенную пыль, а себя – за тех, кому не писан закон. (Один раз на совещании самый главный сказал в открытую, что «принято решение после выборов социалку сливать» – Сашу передернуло, но больше никого). В общем, он быстро понял, что государевым слугам людишки только мешают – для счастья им хватило бы газовой трубы да десяти миллионов выдрессированных китайцев в обслугу. Но однажды Саша поймал себя на таких же превращениях. Это когда шофер, объезжая утреннюю пробку, жал на клаксон и орал: «Козел, блин! Куда, мудило! Дай проехать!» – а он сидел и думал, что, блин, дай же проехать! Должен же я, слуга государев, со своим ничтожным окладом хоть на это право иметь! Посторонись, офисный мудак, на номера мои посмотри!

А на сиденье рядом лежала недочитанная Улицкая. Потому что Саша – дитя перестройки, и серо-синие корешки «Нового мира» у него до сих пор братской могилой занимают стеллаж в коридоре.

– Саша, но сейчас-то ты доволен? Деньги, свободное время, ну, я не знаю, прости за пафос, гармония с собой?

Сашка печально отпивает вино.

– Знаешь, как я замечаю, что пришла зима? Что нужно доставать с антресолей чемодан с вещами. А знаешь, как узнаю, что конец недели? Что мы с ребятами бухаем, и бухаем всерьез. А в субботу я отхожу от попойки. А в воскресенье занимаюсь делами жены, мамы, тещи и дочери. Ты представляешь, Кристинке уже 25! Кстати, старик – у тебя в журнале нет для нее работы? Она все ищет, пробует…

Я отрицательно качаю головой – ты же знаешь, я давно не работодатель, – и вот тут Саша и произносит обреченно: «А я давно уже – сэндвич-панель».

Потому что мама и теща стали старенькими, а медицина наша сам знаешь какая, а частные врачи обходятся ого-го. Вон, у шефа мама шейку бедра сломала, и «Скорая» сразу сказала, что она не жилец, – так оперировали в Европейском медицинском центре, все отлично, только цена 450 тысяч рублей. А мамы не знают, что для государства они пыль, и требуют заботы и ухода, санаториев и лечебной физкультуры, как они привыкли, а еще врачей и лекарств, – они думают, что заботятся о них не 50-летние сыновья, а собес.

А жена у Сашки без работы, потому что прежний начальник был гнида, так что правильно ушла, но без работы она второй год, потому что кому она, 50-летняя, нужна, – и Саша для нее биржа труда с выплатой пособия по безработице.

А дочка три года как окончила университет, а диплом у нее реклама и журналистика, то есть, считай, диплома нет, и она все ищет себя – сначала пробовала йогу, потом видеодизайн, сейчас фотографию, а профессиональная камера стоит как операция в хорошей клинике, а еще нужны свет и студия, – ну понятно, что это не столько содержание дочери, сколько инвестиции в ее будущее, то есть и в свое… Но все же, старик, это достает. Но он ведь не хочет, чтобы дочка лезла в сэндвич-ярмо. Хотя и понимает, что ни в какое свое будущее не инвестирует, потому что либо помрет до пенсии, либо дочери на шею постыдится сесть…

– Знаешь, Дим, – Сашку тянет не столько на откровения, сколько на обобщения, – в чем-то на госслужбе, когда денег было мало, было проще. Потому что про отсутствие денег знали все, а потому ничего и не требовали.

Да, он помнит, там тоже был сэндвич, бутерброд, только другой – но сейчас он зажат между дочкой, которая еще не может работать, и мамой, которая уже не может работать. Между тещей и женой. Между деньгами и обязательствами. Между интересом и бизнесом. Между чем-то и чем-то, но только не сам по себе. Он живет затем, что с боков давит, а не потому, что так следует жить.

– И я не знаю, что делать… – он, слава богу, не спрашивает, а констатирует и, несмотря на возражения, заказывает третий бокал.

Вся пошлость мира рвется с моего языка, но я удерживаюсь. Не говорю, что я за то люблю, скажем, Питер, что там тьма мелкого бизнеса, где каждый сам себе режиссер, и никто не считает малый бизнес зазорным, – вон, муж Ольги Петровой, дочери композитора Андрея Петрова, на своем катере катает желающих по Неве, и это ж счастье такую работу иметь. Но прикусываю язык, потому что – в какой Питер Сашка уедет?

И Саша, чувствуя эту неловкость, меняет тему. Мы начинаем говорить о том, о чем могут говорить двое успешных мужчин, ведущих жизнь под уздцы. О последнем романе Терехова. О русской матрице. О том, как Троцкий 7 ноября 1927 года поднял в Москве восстание, но предупрежденные Менжинским наркомы попрятались. О том, что об этом нигде в учебниках не написано. И что систему образования нужно менять.

Словом, все у нас в шоколаде, и на прощание мы обнимаемся, и Сашка просит, чтобы про мужчину как сэндвич-панель я все-таки написал.

Я киваю.

2012

Законы физики к социуму следует применять с осторожностью, это известно. И вообще: не сравнивай, живущий несравним. Однако соблазн велик. Не могу удержаться.

Поспешность, с которой были приняты законы с грифом «Не потерплю amp; разорю», у многих моих знакомых (включая тех, что на царевой службе), вызывает не то что оторопь, не непреодолимое желание почесать язык.

Ну вот. Мы ж знали, предвидели. И – помнишь, Палыч? – мы же давно говорили! Что эта система. Другого варианта. Кроме как закручивать гайки. Не знает. И дальше будет. Только хуже. Жди!

За чешущимся языком, насколько понимаю, скрывается другое жжение – то, которое Мандельштам однажды определил строфой «холодок щекочет темя, и нельзя признаться вдруг, – и меня срезает время, как скосило твой каблук».

И когда я в ответ машу рукой, говоря, что несуразно-молниеносная история с законом о митингах («больше трех не собираться!»), о клевете («про начальство плохо не говорить!»), о цензуре в интернете («и вообще молчать!»), а теперь о волонтерах, о распространителях паники, – не успеваю отслеживать! – означает одно: что именно с такой же комичной расторопностью в России будет однажды принят закон об отмене пожизненных гарантий гаранту Конституции, – и тут моих собеседников дрожь трясет еще больше.