Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

В стремлении к накопительству наши старики удивительно смыкаются с зарубежными миддлами, которые тоже в массе осуждают расточительство и видят богатство не в приобретенных вещах, а в сбережениях, savings. Однако сходство – внешнее, ибо западный миддл-класс копит, во-первых, на счастливую старость, то есть возможность натянуть цветастые шорты, кислотную майку, и плюнув в харю молодежной культуре, заколбаситься по миру. А во-вторых, накопление поглощает лишь часть дохода, и доллар не откладывается ценой сидения на каше-затирухе, если она не есть часть особой диеты.

У нас же копят либо на «чтобы как у покойников» (пресловутые «похоронные»), либо на «чтобы как у людей» (то есть – как у знакомых пенсионеров).

Я знаю одну даму в годах, вполне себе меломанку, вставными зубами вырывающую контрамарку на Гергиева или Темирканова. У дамы в квартире бьет тонкой струйкой арендный источник дохода, и за последние годы она приобрела приличный телик, стиральную машину, сделала ремонт. При этом музыкальный центр не купила и никогда не купит: другие старушки на CD не тратятся, и значит – блажь, дурь!

А как вам тихое лукавство «похоронных» средств? Их «на похороны» – это не чтоб легче тем, кто остался, а чтоб самому лежать «не хуже других». И у кто из пенсионеров заключает при жизни договора на погребение или хотя бы пытается про это узнать? Наоборот, их возмущает мысль о частных кладбищах. Не допустить. Чтобы всех – в общее дерьмо советских погостов.

То есть деньги копятся просто так, вне применения. Сконцентрированная в деньгах витальная энергия страшит. Они действительно не знают, что делать с жизнью.

Моя теща совершенно забыла торговлю по карточкам.

– Полно врать-то, – говорит она, – карточки были после войны, но недолго. Раньше я бы на пенсию в сто тридцать рублей отлично жила. Молоко четырнадцать копеек, а доллар пятьдесят восемь копеек стоил.

– Доллар, – возражаю я, злясь на себя, ибо сто раз зарекался не вмешиваться в бессмысленный спор, – стоил четыре рубля плюс тюрьма. А пенсионеры при совке платили безо всяких льгот и за электричество, и за телефон, и за квартиру, и за транспорт.

– Никогда на пенсии ни за что не платили, – поджимает губы и начинает всхлипывать моя, между прочим, любимая теща, и прибавляет громкость телевизору, ибо в соседней комнате смотрит другую программу по второму телевизору тесть.

Оба телевизора – заграничные, с пультами управления и т. д. Квартира – двухкомнатная, в центре. На исходе советской власти они жили в восьмиметровой комнате в коммуналке и из имущества имели двух глиняных сувенирных козлов.

Защитный механизм памяти, стирающий плохие воспоминания и щадящий хорошие, наливает прошедшую жизнь приятной тяжестью общественной значимости, но берет за это немалую плату, причем с внуков.

Они все никак не могут успокоиться по поводу пропавших вкладов: даже те, у кого нечему было пропадать.

Они в воспоминаниях видят себя богачами.

Они не спят, пересчитывая тогдашние рубли на нынешние доллары, представляя, как сладко было бы тогда с баксами, а еще лучше – с евро, какой же тогда был курс евро?., ну, не такой грабительский, как сейчас… Ощущая под подушкой, кадушкой, макар-девушкиной геранькой, в чулке на немощной ноге (чулок – с тех времен. Штопаный. Не тратиться ж на новый!) эти вырванные из жизни ценой жизни деньги.

Им никогда не объяснить, что здесь другая страна, другая валюта, с другим обеспечением. Они, как дети: наесться вместо супа варенья, но чтоб не ругала мама и не пучило живот. Их, как детей, власть гладит по голове.

Это – ошибка власти: потакание причудам памяти. Это рассыпание в любезностях под каждый праздник: «Дорогие ветераны труда, без вас бы мы…»

Дорогие ветераны труда, без вас бы мы не родились на свет, это сущая правда. Но те, кто родились бы вместо нас, жили не в столь засранной вами стране, что тоже правда.

Власть могла бы устроить, пусть виртуально, образцово-показательный, изолированный от страны городок, Старосоветск, заселенный взыскующими СССР. Чтобы получали реальные советские пенсии в советских рублях. Чтобы ходили в советские магазины. Чтобы – «третья касса, колбасу за два двадцать не пробивать! Куда прете?!» Чтобы пельмени из крахмала и туалетной бумага – в очередь, и чтоб кульки из серой бронебойной бумаги, и алюминиевые совки. Чтобы взрывающийся телевизор «Горизонт» – по записи через три года, и только инвалидам, а программ по этому телику – только две, и по обеим – решения ЦК, и никаких мыльных опер. За мясом – плацкартой в Москву. Газета – «Правда». В универмаге – сандалеты. Лекарства – затри копейки, но лишь советские.

И всюду сотни, тысячи скрытых камер.

Те пенсионеры, что остались, пусть смотрят это reality-show в режиме online. Трансляция на избирательных участках – в обязательном порядке.

Они не признаются в предательстве идеалов.

Всю жизнь уверяли, что существуют «ради будущих поколений» («если не дети, то внуки…»). Вынырнув из совка, про поколения забыли, замкнувшись на себе.

«Дайте нам умереть спокойно, а дальше делайте, что хотите» – начертано на первой странице каждой пенсионной книжки.

Диалектика, косым клином вбивавшаяся в институте, давно заброшена в ветхий чуланчик мозга. В полученных мною сотнях писем упоенно описана советская ничтожная зарплата и такая же колбаса.

Мысль о том, что нынешним молодым неохота жить и на мэнээсовские сто тридцать, и на профессорские четыреста, равно как и вообще есть колбасу а, не, скажем, гамбургеры или суши – вытеснена из сознания. Успехи внуков – знающих языки, одевающихся по моде, уже в студентах снимающих квартиры и покупающих машины, имеющих банковские карточки, подрабатывающих на каникулах за границей – игнорируются.

Покупки и подарки, сделанные детьми, торжественно прячутся, потому что разве можно портить такие красивые вещи.

Сто каналов по антенне-кабелю-спутнику, раблезианское изобилие в магазинах от мебельных до книжных, строительный бум, упятерение автомобилей, кинотеатры с dolby, сетевые харчевни, ночные клубы – это все «разврат», потому что достается их детям за деньги, а не на халяву лично им.

Мой коллега, переселивший своих стариков из коммуналки в отдельную квартиру, долго не мог понять их слез. Сначала думал: от счастья. Но сквозь всхлипы услышал: «эта квартира не наша». Принялся объяснять, что собственность и правда оформлена на него (таким образом он получает льготу на подоходный налог), но что они прописаны постоянно, так дай Бог им долгих лет. Не помогло.

Оказалось, что «не наша» – значит, «не государственная». Они хотели не приватизированного, а именно Государственного Жилья, потому что Государство в их глазах было вечным, и под его дланью были вечны и бессмертны они.