Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

Я вообще не понимаю, отчего все так бьются за высокую продолжительность жизни. Какой-то совковый, количественный показатель. Когда галстуков выпускали больше всех в мире, но не могли сшить ни одного, на котором было бы не стыдно повеситься.

За жизнь вообще не надо биться, – и здесь опять стена между НАМИ и НИМИ.

Давид Самойлов когда-то написал о Светлане Аллилуевой: «Не отрекаясь от отца, не приняла наследства».

Принять наследство собственных родителей, бабушек и дедушек никак не можно: в нем есть уважение к душевности, но нет уважения к собственности, есть уважение к труду, но и равнодушие к результату; там много детского эгоизма и столь же детсадовского обмана.

Вот моя позиция, для простоты – по пунктам.

Первое. Их не нужно переделывать. Они застыли, жизнь их ранит. По поводу прошлого нужно спорить не с ними, а, скорее, с нынешними тинейджерами, которые все чаще сочувствуют пионерии, комсомолии и полны нежных мыслей про СССР, как были полны левацких идей французские студенты в 1960-х.

Второе. Мы обязаны их содержать. Да, отстегивать ежемесячно «на продукты», даже зная, что они не потратят, а спустят на рассаду вечнозеленых помидоров. Да, покупать им сотовые телефоны на дачу и возить в купленных в кредит иномарках мешки с картошкой. Мы много чего должны. Есть исключение: нельзя их привозить в этот, как его, распределитель, где бедным дают продовольственные наборы. Нужно объяснить, что это – действительно нищим, а они таковыми не являются. И дать еще денег, зная, что опять-таки не потратят. Это – не покупка индульгенции у собственной старости. Это – ответственность сильного перед слабым.

Третье. Это не так просто, как может показаться, но нужно и можно получать удовольствие от того, что они – такие! Не раздражаться, а забавляться необходимости каждый раз перепрограммировать пульт (они, понятно, тыкали в кнопочки, как в белый свет, игнорируя инструкцию, пусть и выведенную на экран). Умиляться их звонку в шесть утра: если не привезешь сто долларов, мы погибли!!! Рэкетиры, бандиты? – нет, привезли машину навоза, и нужно срочно платить. Ей-богу, прикольно отменять деловые встречи и мчаться переводить деньги в дерьмо в самом буквальном смысле. Все это забавно и мило именно потому, что зыбко, преходяще. Потому что потом таких беспомощных, тыкающихся бесприкаянно по новому миру старичков уже не будет. Они – малые сии. Их будет не восстановить ни за какие деньги, как ни за какие деньги не найти сейчас деревенских нянь, надтреснутыми голосами поющими у колыбели: «Ехал я на меленку-у-у… видел я диковинку-у-у…»

Четвертое. МЫ должны не стать такими. МЫ должны решить для себя, что каждый заслуживает собственную старость, и винить в ней, кроме себя, некого. МЫ будем меняться до тех пор, пока сможем меняться, ибо изменение – это и признак жизни, и ее услада. МЫ будем обходиться без государства, а если удастся, то настроим его на обслуживание нас. МЫ забудем слово «пенсия». МЫ будем работать до тех пор, пока сможем, и пока работа будет приносить удовольствие или деньги. Про обеспечение в немощности МЫ позаботимся сами. И МЫ не будем никому завидовать. МЫ забудем, что в каком-то возрасте что-то «неприлично» или «нельзя», потому что будем помнить, что все барьеры мы строим внутри себя сами. Потому что МЫ не хотим стать такими, как ОНИ.

И последнее.

К моей покойной бабушке, с социальной – и некомплиментарной – точки зрения относится практически все, что я написал.

Но она меня любила, баловала, и еще раз любила, и прощала все на свете, и благодаря этому у меня был простор в детстве и убежище в юности.

Мне ничто не заменит ее.

Теперь уже действительно – точка.

2003

2002-й год, четверг, 24 октября, двадцатый, что ли, час захвата заложников на Дубровке.

Все телевизионные, радийные эфиры перекроены.

У меня на «Маяке-24» вместо Петрушевской, с которой мы должны говорить об экстремальных хобби – психиатр Тарабрина, крупнейший специалист в области посттравматического стресса.

Идея разговора – не бог весть какой оригинальности, зато уж точно в кассу дня: как вести себя, если (тьфу-тьфу-тьфу!) в заложниках оказался ты или твои близкие.

Милейшая Надежда Владимировна, одно присутствие которой заменяет группу «Альфа» в смысле надежд на лучшее, говорит:

– В этой ситуации все переживают стресс. Важно не поддаваться желанию сделать резкое движение. Нужно вести себя максимально спокойно. Ничего не доказывать террористам и не спорить с ними. Попробовать физически расслабиться и смотреть за происходящим как бы со стороны. Помогать соседу тихим разговором. Дать выговориться. Постепенно попробовать установить человеческий контакт с тем, кто вас захватил. Рассказать о себе. Ведь убивать того, о ком ты что-то знаешь, психологически гораздо тяжелее, чем незнакомого человека…

Я жду, что в эфир будут звонить и выпытывать детали (ну, например: если ты устанавливаешь этот самый «человеческий контакт» с террористом, надо рассказывать только о себе – или уместно задавать вопросы? Имеет смысл «стокгольмский синдром» имитировать – или, наоборот, его надо в себе подавлять?). Однако первый же звонок такой:

– Категорически с вами не согласен! Как можно вести себя пассивно! Террористы только этого и ждут! Нужно действовать! Если бы пассажиры «Боинга», который упал в Пенсильвании, не бросились в атаку, самолет бы врезался в атомную станцию!

Тарабрина спокойно замечает:

– Но Театральный центр никуда не летит. Это разные ситуации. Я говорю о том, что нужно вести себя пассивно и спокойно применительно к конкретной ситуации. Пассивное спокойствие дает возможность вести себя обдуманно.

Однако и второй звонок того же свойства.

И третий.

Это звонят люди старшего поколения. Я вообще давно делю все эфирные звонки не по содержанию, а по поколениям. «Старшие» смотрят на любую проблему советскими глазами (глазами бывшего партийного сановника или диссидента «с кашей в бороде»), а «младшие» демонстрируют свободу взглядов, но по узким проблемам доверяют исключительно специалистам. «Старшие» готовы оспорить мнение любого специалиста, однако удивительно монолитны в поведенческих стандартах.

Действовать, сопротивляться, не быть пассивным – это из общих школьных книг. Это от подростковых искренних слез, пролитых над «Молодой гвардией». Это от восхищения Гастелло и Матросовым. Это железный, вбитый гвоздем в голову принцип советского поведения в «решающий миг». Это вера, что в жизни всегда есть место подвигу, – и установка на подвиг, а не на жизнь.

Между Гастелло и Матросовым столько же общего, как между пассажирами «Боинга» 11 сентября 2001-го и зрителями «Норд-Оста» 23 октября 2002-го. У Гастелло не было выбора: самолет горел, оставалось выбрать точку падения. Александр Матросов – нервный, взвинченный детдомовец – имел время, чтобы подумать о силе, с которой пуля отшвыривает от амбразуры навалившееся тело, о скорострельности пулемета, о том, что сектор обстрела разумнее закрыть не собой а, черт его знает, шинелью. Но он был ранен, был в истерике, и он избрал самоубийство как самый простой, хотя и не самый разумный выход. Нельзя судить человека, оплатившего неудачный выбор ценой жизни. Однако самоубийство Матросова было объявлено национальным подвигом, то есть примером для подражания. Примеру Матросова последовали десятки людей, которые в аналогичной ситуации копировали аналогичное поведение. А в послевоенное время шоферы вскакивали на подножки загоревшихся грузовиков и уходили из жизни факелами во плоти, но спасали колхозные поля (это сегодня можно недоумевать – да и черт бы с ними, с полями, человек важнее!).